Драгомир Асенов - Биография вечного дня

По мере приближения к многолюдной центральной площади солдат сбавляет скорость, чтобы не задеть кого-нибудь. Воодушевленный происходящим вокруг, он порывисто оборачивается к Николаю:

— Тезка, хочешь, я прочту им стихотворение?

— Какое?

— Не знаю, кто его сочинил, но мне оно нравится.

— Давай-ка сперва я послушаю.

Солдат (его зовут Кольо) останавливает машину у кромки тротуара, выключает мотор и, настраиваясь, откашливается.

— Ну, раз уж ты решил быть моим цензором… — лукаво говорит он и начинает бодро декламировать:

— Безропотный? — недовольно хмыкает Николай. — Это не совсем так, но… Продолжай!

— Постой! — говорит Николай. — Не годится!

— Почему?

— Потому что это декадентские стихи. Они размягчают, а надо, чтоб мобилизовывали.

— А ты выслушай до конца, тогда и будешь судить!

Николай слушает, скрестив руки. Он уверен, что стихи никуда не годятся, но так уж и быть.

Солдат продолжает:

Николай решительно хлопает рукой по щитку приборов.

— Не пойдет! — говорит он. — Какие еще мистические цветы?

Кольо, пожав плечами, задумывается, а потом добродушно смеется.

— Не пойдет, так не пойдет! — как бы извиняясь, говорит он. — Но стихи красивые…

— Подобная поэзия…

Николай хочет разъяснить солдату суть революционного искусства, но отказывается от этой мысли: машина застряла в людском потоке. Приходится идти к площади пешком.

— Народу собралось больше, чем мы предполагали! — с ликованием встречает его Кузман. И предупреждает тихо, сквозь зубы: — Если увидишь кого-то — ну, подозрительного какого-нибудь типа, — не упускай из виду. Имеются сигналы…

— Какие сигналы?

— Что в эту толпу затесались гады.

От напряжения у Николая пересохло во рту. Зажав в кармане пистолет, он ловко пробирается в густой толпе. Сначала он ничего особенного не обнаруживает — люди аплодируют, смеются в ответ на колкие шутки в речи старого тесняка, пламенного трибуна времен былого парламентаризма (жалко, что ему не удается выслушать оратора спокойно!). И вот внезапно Николай чует опасность — кожей, спиной, каждой клеткой своего тела. Перед ним — мужчина неопределенного возраста, не моложе сорока, в дешевом суконном костюме, на глаза надвинута старая, захватанная кепка. Этот явно не из бедняков, но и не богач. У него острый подбородок, лицо словно каменное — ни один мускул не дрогнет, руки по локти засунуты в карманы короткого летнего пальто.

Николай уверен, что в кармане у этого субъекта оружие.

Прижавшись к плечу подозрительного субъекта, Николай думает: «Ничего я ему не позволю сделать!» Мурашки бегают у него по спине.

После Георгия Токушева на трибуне сменяются еще несколько ораторов: Димитр Икономов от «Звена», учитель русского языка из мужской гимназии, с роскошной черной бородой, чем-то похожий на Менделеева, представляющий Земледельческий союз, какая-то ткачиха, задыхающаяся от волнения пышнотелая красавица, сторонница социал-демократической партии, адвокат Ковачев, который был с Кузманом на переговорах с полковником Гроздановым. А сомнительный тип стоит как вкопанный, ничто его не волнует, ничто не трогает, он не аплодирует, не выкрикивает, не смеется.

«Подлая душа!» — думает Николай, стараясь сохранить хладнокровие.

Первые ряды запевают «Вы жертвою пали», и вся площадь, подхватив печальную мелодию, опускается на колени, чтобы почтить память погибших в борьбе. Но что это? Сосед Николая тоже на коленях. Плечи его судорожно вздрагивают, он рыдает, закрыв лицо руками, весь во власти безутешной скорби. Кто-то хочет обратиться к нему с утешениями, но его останавливают:

— Оставьте… Человек в двадцать третьем потерял троих братьев. На них надели мешки и бросили в Дунай…

Николай глубоко потрясен. Ему неловко перед самим собой за собственную ошибку. Надо верить в добро, надо верить в него с той же убежденностью, с какой веришь сейчас в существование зла, в фанатичную непоколебимость его зловещих апостолов — крачуновых, сребровых и им подобных. На одной ненависти будущее не построишь.

Елена кидается навстречу Николаю, как фурия:

— Оставил меня здесь одну!