Драгомир Асенов - Биография вечного дня

Желтый как пергамент аптекарь со сдавленным стоном закрывает глаза. Но Крачунов весь во власти жестокого вдохновения, его речь бессвязна — можно подумать, что он пьян.

— И Сталинград помог мне на многое взглянуть по-иному, Сталинград открыл мне глаза, но после Курска… Под Курском рухнула моя последняя надежда. После Курска уже тщетно было себя обманывать. Медведь мне ввернул однажды утром… Я имею в виду Среброва, вы догадываетесь? Так вот, он мне такое выдал!.. Наша карта бита, говорит… Нам пора думать о собственной мошне. Я ему что-то возразил, мы с ним повздорили. Ха-ха-ха, секретное оружие рейха! Но в душе я понимал, что он прав. Режим обречен, значит, и мы, его верные слуги, обречены тоже. Пусть мы протянем еще год, даже два — все равно, печать обреченности уже лежит на наших лицах… И тут вдруг — ваша дочь! Как удачно, что она досталась мне, дело было в пятницу, а Медведь по пятницам пьет. Фамилия, имя, чем занимаетесь, родители… Как только она сказала, кто ее отец, во мне что-то запело, я прямо-таки ожил!.. Погодите, говорю я, он случайно не жил в молодости в Фердинанде? Да, оказывается, жил, хотя дочка ваша родилась потом, уже на новом месте… Я стал подробно расспрашивать про вас, она охотно отвечала — жив, политикой не занимается… Должно быть, воображала, что водит меня за нос! Только вот серьезно болен. Ничего, барышня, пускай себе болеет, утешил я ее, только бы не умер! Он мне еще пригодится.

— Господин Крачунов! — пыхтит аптекарь.

Грудь его то вздымается, то опадает, словно мехи; эти движения нервируют Крачунова. Пот градом льется по его лицу, и он сконфуженно вытирается.

— Да, я малость увлекся, вы правы, теперь мы должны взвешивать каждое слово, не допускать ошибок… психологических и каких бы то ни было. Я могу продолжать?

В этот момент с улицы доносится какой-то гам, раздаются угрожающие возгласы, слышится топот бегущих людей. Кто-то исступленно повторяет:

— Держите его! Держите!

Крачунов торопливо опускается на стул и, пригнувшись, чтобы не маячить в окне (хотя штора плотно задернута), забивается в угол между кроватью и тумбочкой. К ним врывается аптекарша и что-то лихорадочно объясняет, но, увидев его вытаращенные от страха глаза, спохватывается:

— Погасить свет?

Полицейский отрицательно качает головой.

— Это вас ищут?

— С какой стати! — обрывает он ее. — Почему именно меня?

Хозяева переглядываются (в который раз!), аптекарь пытается перевести дух.

— Господин Крачунов, смилуйтесь… Что вам от нас нужно?

Полицейский не отвечает, быть может, он даже не слышал вопроса, все его внимание направлено на то, что сейчас разыгрывается снаружи, в серебряной дымке рассвета. Наконец — тишина, и он с облегчением переводит дух.

— Ушли! — Но тут же настораживается и замирает, словно зверь, изготовившийся к прыжку. — Кто у вас там?

Аптекарша пятится к выходу и смотрит на Крачунова, как на сумасшедшего.

— Я слышу разговор… Да, кто-то разговаривает… Вот, вот.

Хозяйка вздрагивает, готовая разрыдаться от нервного напряжения.

— Это я включила радио!

— Что-о-о?

— Скоро шесть, в это время передают новости.

— В шесть передают новости! — повторяет за нею полицейский. И ехидно спрашивает: — А какие это новости так вас волнуют?

— Мы слушаем Софийское радио, — словно оправдываясь, говорит аптекарь. — Наш приемник опечатан.

— В городе у всех приемники опечатаны, и все до единого ловят запрещенные радиостанции. В первую очередь Лондон, а потом, для верности, и «Христо Ботев». Мы тоже не лыком шиты, господа!

Где-то неподалеку гремит выстрел, второй, а после паузы — третий, более глухой, будто треснула сухая доска.

«Вот тебе, получай!..» — злорадствует про себя аптекарь, но не оборачивается к Крачунову, боясь, что тот разгадает его мысли.

«Внимание, внимание! Сейчас будет передано важное сообщение!..» — звучит в прихожей радио, потом слышен монотонный назойливый шум, напоминающий кошачье мурлыканье.

— Пойти выключить?

Смиренный вид хозяйки не может его обмануть — ее переполняет ненависть и ожесточение.

— Сделай погромче, сделай погромче! — требует аптекарь, будто высокомерие жены передалось и ему.

— Да, сделайте громче! — кивает Крачунов.

Хозяйка исчезает в дверном проеме, шум становится еще более резким — приемник, очевидно, нуждается в ремонте.

Аптекарь протягивает костлявую руку и нащупывает под абажуром карманные часы.

— Что-то они отстают… — бесстрастно отмечает он.