Драгомир Асенов - Биография вечного дня

Внезапное воспоминание мощным ударом бьет его под ложечку, и ему становится дурно — еще одна жертва, о которой он почему-то совсем забыл и не принимает в расчет. К нему тогда заявился брат учительницы — этот «адвокат бедняков» обитает где-то в Южной Болгарии. Ему надо было оформить акт смерти и забрать ее вещи. В течение двух часов, пока оформлялись бумаги «сдачи-приемки», он не раскрыл рта, а на прощанье выдал: «Таких, как вы, надо не просто убивать, для вас надо придумать двести самых страшных пыток и не позволять вам сдохнуть, пока не будут испробованы все до одной!» Крачунов пригрозил ему арестом и, вот поди ж ты, сейчас вдруг вспомнил и учительницу, и угрозу ее брата (да, коммунисты нас уничтожат, применив сначала все двести пыток!).

Воспоминание странным образом связывается с поступком его любовницы — этой твари, бесстыдной, ненасытной в постели и сейчас вызывающей в нем восхищение и желание, несмотря на злобу и ненависть, которые он испытывает к ней. Что ж, ладно, раз она ему не открыла, раз она тоже от него отвернулась, пусть получит сполна этот ублюдок, что плетется сзади! Жаль, офицеры разоружили его, иначе Крачунов не удержался бы и покончил с ним с первого же выстрела — рука у него твердая, глаз меткий.

Он идет к зданию Общественной безопасности: необходимо заново вооружиться — там пистолетов и патронов навалом. Что он предпримет потом — попробует ли использовать последний шанс, который он держит в резерве, или прибегнет к комбинации вроде той, с командиром гарнизона, — сейчас это не столь важно. Его ближайшая задача — избавиться от шпика. Он отправит его на тот свет, он это сделает. Перед каждой такой операцией сердце Крачунова начинают царапать ледяные коготки — «когти сатаны», как однажды пошутил высокий гость Гешев во время очередной инспекции, когда Крачунов пожаловался ему на недомогание.

В сотне метров от Общественной безопасности Крачунов останавливается и шмыгает в тень ближайшего балкона. У входа в служебное помещение происходит какая-то возня — странно, ведь в здании давно никого нет. Мысли Крачунова бегут с лихорадочной быстротой: итак, позади — «хвост», у входа — засада. Вокруг, по всей вероятности, тоже прячутся преследователи — на улочках, в темных осенних дворах, хранящих мирный запах увядающих пионов. Намерения коммунистов ясны: он не забыл секретное донесение, в котором описывалось убийство Кутузы, софийского агента, — как хитро и нагло действовали они тогда!

В нерешительности Крачунов пребывает недолго: и он, и Николай, и вся группа, поднятая по тревоге Виктором, к своему великому удивлению, обнаруживают, что загадочная возня и таинственные звуки у входа в здание Общественной безопасности вызваны двумя бродячими собаками, которых привлек запах крови: на ступенях лестницы лежит пес с простреленной головой. Видно, давно голодают эти несчастные бродяжки. Они привыкли, приучились не обнаруживать своего присутствия: подберись, утоли голод, если нашел чем, и — прочь, людям не до вас!

Крачунов идет в сторону Николаевской улицы: там он нырнет, как рыба в воду, в лабиринт фабричных кварталов со стороны матросских казарм, и тогда ему все нипочем. Если кто-то все же преградит путь, он сможет юркнуть в аллею, ведущую к армянской слободе. Однако уже на маленькой площади, где начинается спуск улицы Радецкого, он убеждается, что окружен: у лестницы и у противоположного тротуара его караулят несколько пар глаз — светятся, будто кошки там затаились. Зачем только он залезал на ту горку, какая была нужда орать, он и сам толком не может объяснить, — остается признать, что страх наконец одолел его, управляет его поступками. Тот же страх придал ему сил при первом же окрике преследователей, он толкает его на верный путь.

— Не упускайте, держите его!.. — слышится чей-то властный голос, и инстинкт подсказывает Крачунову, что это голос сильного, беспощадного человека.

А страх неудержимо мечется в душе, трепыхается во всех закутках его мозга. Однако не лишает его рассудка: в какую-то долю секунды беглец соображает, что башмаки чересчур громко стучат по мостовой и выдают его. Крачунов на бегу стаскивает их. Результат сказался мгновенно — те, что позади, приходят в замешательство. Они все еще преследуют его по пятам, но и сам он держит ухо востро, крадется вдоль оград, пригнувшись к самой земле, где тьма гуще. А страх все гонит его, не считаясь ни с чем, в направлении «глубокого резерва»…

Где-то впереди, на расстоянии одного, а может, двух кварталов, вновь мелькнула тень молодого человека: он перебегает с места на место, смешно согнувшись — видно; крепко боится. Однако голосов больше не слышно — погоня старается ничем себя не обнаружить. Медленно, осторожно преодолев еще метров пятьдесят, Крачунов останавливается у забора, к которому так стремился. Это ряд окрашенных в зеленый цвет штакетин (в темноте они кажутся лиловыми), плотно прижатых друг к дружке и заостренных сверху — все сделано прочно, будто на века. Крачунов нащупывает калитку и жмет на нее плечом — увы, она на запоре, засов плотно задвинут до отказа. Но эти провинциальные засовы однотипны, ни для кого они не помеха — стоит лишь протянуть руку поглубже между штакетинами (с этим запросто справляются беспризорные цыганята, когда им надо пошарить под чужим навесом или поживиться чем-нибудь в подвале). Закрыв за собой калитку, Крачунов перешагивает две ступеньки, ведущие к черному ходу, и тихо, настойчиво стучится в дверь. Вверху засвечивается небольшой прямоугольник окна (и в этом доме не спят), жалобно скрипит деревянная внутренняя лестница.