Александр Уваров - Казино для святых [СИ]

— Из командировки! — обрадовано воскликнула Даша.

И засмеялась. Теперь уже искренне.

— Тоже в Италию?

— Во Францию, — поправила её Лена.

И строгим голосом добавила:

— Даш, хватит уже за начальством следить. Кто куда поехал…

«Кто с кем…»

— Да я так, из любопытства.

Даша отмахнулась. Потом шутливым жестом приложила палец к губам.

— Никому!

Лена отвернулась. Почему-то сейчас поведение Даши казалось ей уже не легкомысленным, а, скорее, раздражающим.

Или, точнее…

«Угрожающим, что ли?» — с удивлением подумала Лена.

Все эти намёки, якобы легкомысленная болтовня…

«Ты хочешь сказать, что всё знаешь?» — спросила Лена.

Не вслух, конечно. Мысленно. Про себя.

«Ну и что?»

Она резко повернулась.

Но Даши уже не было. Только едва покачивалась неплотно закрытая дверь.

«Сплетница!» — прошептала Лена.

И, на выдохе выпуская дым, повторила:

«Глупая сплетница…»

Едва заметная голубоватая дымка на небесно-зимнем стекле. И не поверишь, что внизу, километрах в девяти отсюда по вертикали, жаркое лето.

Позади — город, толчея машин, на километры растянутые автомобильные пробки, горький запах солярки, обморочная духота, липкий чёрный асфальт, шелест лениво крутящихся в полдневном мороке шин. Позади — Шереметьево, рамка на входе, звонок («выньте мелочь из карманов!»), первая спасительная прохлада ВИП-зала, глоток минеральной, таможня, регистрация, жёлтые цифры на тёмных страницах табло («да это не наш рейс! вон там — наш!»), снова рамка («и обувь снимать?»), терминальный «рукав», самолёт…

Самолёт в небе. Второй час пути. Поля внизу, зелёные полосы — уже не Россия, должно быть.

Романов вытянул ноги, до сладостного хруста растягивая суставы.

«Тяжело всё время сидеть. Что за жизнь?»

В бизнес-классе, конечно, удобней. Кресла просторней и мягче, подставка под ноги, подлокотники шире, а, главное, больше расстояния между сидениями.

Романову, высокому и широкоплечему, всегда были неудобны тесные пассажирские ряды. Правда, неудобны были в те времена, когда не летал он ещё бизнес-классами, а так, обычными, экономическими.

А ведь в те времена — ох, как же пришлось помотаться по России! Два десятка городов, не меньше, пришлось облететь. А некоторых гостить и по много раз.

А ещё можно вспомнить и кровати в провинциальных гостиницах. Впрочем, на тех кроватях и низкорослому человеку было бы неуютно.

Пару раз, кажется, приходилось и в аэропорту ночевать…

«Завёл шарманку!» — рассердился сам на себя Романов.

Нет, не то, чтобы он сознательно гнал эти воспоминания прочь. Не то, чтобы были они ему неприятны. Просто он считал их проявлением излишней сентиментальности и, отчасти, какой-то потаённой, до конца неосознаваемой и потому особенно опасной жалости к себе, жалости, которую он не терпел и никогда не допускал.

Почти никогда…

«А, может, именно сейчас я себя и жалею? Намучился, бедолага, в кондиционированной машине?»

Все эти дела, закрутившаяся бешеная спешка, неожиданная поездка шефа во Францию…

«Чего засуетился? В начале года же всё оговаривали».

А ещё… Да, он сам уговорил жену уволиться с работы, чтобы больше внимания уделять детям.

«А Ставицкий-то свою жену к себе на фирму устроил!» — возражала супруга.

«Семья молодая…» — возражал Романов.

Хотя шеф не так уж молод. Николаю под пятьдесят. На семь лет его старше. И семь лет они знакомы.

«…молодая. Детей нет. Вот когда появятся, тогда посмотрю, как у него получится их воспитывать, с двенадцатичасовым рабочим днём».

«Да они няни наймут!» — упорствовала супруга.

Помнится, тогда он сказал что-то вроде: «Это их дело! А я не позволю…»

Не позволю, что его детей, Мишу и Танечку, воспитывала не родная мать, а какая-то няня.

Нет уж, давай-ка, мать, ты сама.

«Или, думаешь, доходов заместителя генерального на четверых не хватит?»

Это не упустил случая так вот незаметно, ненавязчиво прихвастнуть.

Хотя, какой там — ненавязчиво. Ира, жена его, всё поняла.

«Опять ты про свои доходы, Ваня? Беда с твоими деньгами…»

Почему беда?

— Слышишь, народ смеётся?

На кресло рядом с Романовым не сел, а как-то тяжело и грузно плюхнулся Виталий Никонов из отдела оперирования.

Живой, энергичный и до крайности (иногда чрезмерно) общительный Виталий (подчинённые его за глаза иначе как «Виталя» и не звали) от выпитого в полёте (и немного — в аэропорту) погрустнел, обычно стремительные его движения стали замедленными и неуверенными, а речь — невнятной, но прежней тяги к общению он не утратил.