Денис Драгунский - Богач и его актер

Дирк пожал плечами и ответил, что его лично это никак не коснулось. Во время войны он был совсем еще мальчиком, таким маленьким, что не подлежал последней мобилизации. Когда Гитлер собирал свой малолетний югенд на последний судорожный штурм, ему было всего девять или десять лет. Это перед ним все виноваты, объяснил Дирк. Сначала нацисты, а потом, вы совершенно правы, и освободители тоже.

— Ну-ну, — хмыкнул Якобсен, — поверю вам на слово, хотя трудновато. Речь же идет не о личной вине, а о национальной, а она тяжелее. С личной виной ты сам разобрался, и привет, а национальная — она тебя давит со всех сторон. Так что я полностью понимаю и поддерживаю ваш шаг.

— Какой шаг? — удивился Дирк фон Зандов. — О чем вы говорите?

— Эмигрировать в нашу страну, — пояснил Якобсен.

Дирк несколько напряженно улыбнулся:

— Позвольте, я как-то не могу понять, о чем вы!

— О постоянном месте жительства вот здесь. — Якобсен махнул рукой, но не в сторону окна, а в сторону двери, как бы показывая, где находится столица. — В нашем городе, в нашей стране, с нашим паспортом.

— Я гражданин Германии, — медленно проговорил Дирк. — Я приехал сюда сниматься в фильме по очень лестному для меня предложению маэстро Россиньоли. Я счастлив общаться с вами и еще более счастлив играть столь ответственную роль. — Он говорил, как на допросе у прокурора. — Но когда окончатся съемки, я вернусь назад, во Фрайбург, в Германию, на родину. Какая эмиграция, что вы?

— Ну, возможно, я заглянул слишком далеко вперед, — сказал Якобсен. — Простите, если вам это было неприятно. Но в случае чего вспомните старика.

Дирк на всякий случай вежливо кивнул.

— Но мы с вами, — продолжал Якобсен, — все время крутимся вокруг, крутимся, крутимся, никак не остановимся. Мне кажется, я уже забыл вокруг чего. Напомните, господин фон Зандов.

— Вокруг вины, — подсказал Дирк.

— Ах да, да, конечно, благодарю. Видите ли, господин фон Зандов, здесь тоже можно применить все ту же институциональную теорию и попытаться рассудить. Мои издержки в связи с поисками вот этой самой конкретной вины, а также с покаянием за нее, а также с попытками ее загладить, не будут ли они слишком высоки? Не будут ли они, как говорится, запретительно высоки? Тем более что загладить данную, конкретную вину уже невозможно. Кирстен умерла. Ее похоронили. Рядом с нашим младенцем. Ее не воскресить — ни реально, ни тем более в мыслях, потому что воскрешение ее в мыслях означало бы приступ острой шизофрении у меня. А оно мне надо? Представим себе, господин фон Зандов, что я решил построить фабрику, которая бы не выбрасывала в атмосферу ни грамма, ни миллиграмма вредных веществ. Это можно сделать? Разумеется, можно! Но знаете ли вы, сколько это будет стоить? И понимаете ли, что какой-нибудь ерундовый, ну я не знаю, пластмассовый пупсик или табуретка для ванной, сделанная на такой фабрике, будет стоить десять тысяч крон? Вот это и называется запретительно высокие издержки.

— Спасибо за науку, — недовольно сказал Дирк фон Зандов. — Проще говоря, вы считаете, что долгие переживания по поводу смерти вашей жены, вина, раскаяние и тому подобная романтика — в переносном смысле — удорожат ваш продукт? То есть вы не сможете так ловко и эффективно делать деньги, как это у вас получалось раньше?

— Грубовато, — отозвался Якобсен, и непонятно было, сердится он или одобряет.

— Прошу прощения.

— Грубовато, но верно, — продолжил Якобсен. — Хотя тут нужно уточнить, чтобы вы не считали меня таким уж арифмометром. Проблема на самом деле в другом. Кирстен была для меня просто хорошенькая женушка, а я для нее — Богом данный муж. Она же была католичка. Вот вы говорите, — вдруг приподнялся в кресле Якобсен, — что я холодная и бездушная машина.

— Я не говорил такого!

— Но вы это думаете.

— Откуда вы знаете, что я думаю?

— Живу давно, — осклабился Якобсен. — И научился читать в ваших глазах и на ваших личиках. Вот вы считаете, что я холодная и бездушная машина. Умерла, мол, эта плакса, эта дурочка, и, мол, черт с ней. Что она для меня была хорошенькой куколкой, и я не видел, что в ней бьется пусть простенькое, пусть наивное и немудрящее, но живое человеческое сердечко. Ну ведь так? Так или не так?

— Ну хорошо, так, — согласился Дирк.

— Вот! — сказал Якобсен. — А почему вы не подумали, что она ко мне относится точно так же? Почему жила со мной как неизвестно с кем, как с пустым местом, с производителем детей, добытчиком денег и распорядителем социального статуса, я уж не знаю, как сказать, чтобы вам понятней было. Что я для нее тоже кукла мужского пола. И почему она не вспомнила обо мне, когда сидела на могилке своего неродившегося младенца. Вернее, мертворожденного, я имею в виду, не сделавшего первого вздоха, не закричавшего, не попавшего в число живых, а значит, и не умиравшего! Ну, это ее проблемы. Но ведь я-то был живой, взрослый человек. Ее муж. Она говорила мне какие-то слова, обнимала, целовала. Почему она не подумала обо мне, когда, сидя на могиле, глотала целый пузырек морфия? Почему не подумала о том, как мне будет больно, как мне будет страшно? О том, что наказывает меня неизвестно за что?