Денис Драгунский - Богач и его актер

Он покосился в окно и как нарочно, как будто специально увидел, что по дорожке идет, приближаясь к компании дам, Джейсон Маунтвернер. А рядом с ним некий джентльмен непонятно-восточной наружности. Говорят, это знаменитый торговец оружием из Ливана. Так что, возможно, это не унижение, а, напротив, редкое везение. Все происходящее надо разглядывать, выслушивать и запоминать во всех подробностях, а вернувшись в номер — быстренько записывать. Как записывали свои впечатления люди, которым случалось встречаться и беседовать с Черчиллем или со Львом Толстым. А потом издать это, заработать еще денег. Впрочем, хрен с ними, с деньгами, просто интересно.

Все эти рассуждения пронеслись у него в голове буквально за три секунды.

Меж тем Якобсен стоял рядом, водил пальцем в воздухе и собирался с мыслями для следующей фразы.

— Речь идет, господин отличник, — произнес наконец Якобсен, — о совсем другом страхе. Государственный страх или страх, как говорят умники, экзистен… ну-ка, подскажите!

— Экзистенциальный! — тем же школярским голосом продекламировал Дирк.

— Еще одна пятерка! — захохотал Якобсен. — Правильно. Так вот, страх государственный или страх экзистенциальный — сущая чепуха по сравнению с мелкой бытовой трусостью. Она-то и мешает. Можно бояться Гитлера и бояться смерти, но при этом быть порядочным человеком, искренним, честным и живущим в ладу с самим собой. Но вот если ты каждую минуту боишься сказать самому себе правду о том, что продавщица в бакалее нравится тебе больше любимой жены, если боишься сказать своему партнеру, что он болван и недоучка, боишься признаться себе, что твой сын, несмотря на все твои усилия, вырос подонок и бездельник, а особенно если трусишь сказать это ему вслух, выгнать его из дома и лишить наследства, то твоя жизнь становится хуже, чем в концлагере. Однажды, дорогой господин фон Зандов, я говорил с одним аргентинцем. Бывший немец, по крови полунемец-полуеврей. Мясной магнат, небедный человек. Он в сорок третьем попал в концлагерь. Его едва не отравили газом и не сожгли в печке. Красная армия выручила практически в последний момент. Представляете себе, какого страху он натерпелся? Какой его сковывал ужас? Какое отчаяние охватывало каждую клеточку, каждый кровяной шарик его плоти? Но он сказал: «Концлагерь — это были лучшие годы моей жизни. Ужасающий страх смерти выбил из меня, вычистил все мелкие человеческие испуги. Я мог убить кого хотел. Мог куском стекла перерезать подлецу горло, мог сказать правду, какую хочу и кому хочу. И кроме того, мы надеялись на возмездие и на свободу. И была свобода, и было возмездие». А потом, говорил этот мясник, мясник в хорошем смысле этого слова, господин фон Зандов, в смысле скотопромышленник…

Дирк кивал, хотя у него уже слегка кружилась голова от потока Хансовых мыслей и воспоминаний.

— …потом наступила глупая повседневность, вся сотканная из страха. Бедный уцелевший узник лагеря смерти… Не надо бояться — мой совет. Но это трудно. Если не сможете, я не обижусь, да и какое мне дело. Ваша жизнь, вам отвечать. Но, кажется, мы с вами говорили о любви. Я любил этих людей и люблю сейчас. Надеюсь, и они меня любят, раз сюда приехали. Я же никого не неволил и, упаси господь, никому ничего не обещал. Было бы смешно, если бы Якобсен посулил Маунтвернеру гонорар за съемки.

— А Либкину? — вдруг спросил Дирк. — Скрипачу Либкину и тому русскому режиссеру вы заплатили?

— Вы будете смеяться, но нет, — отвечал Якобсен. — Даже этот шикарный номер Либкин снял за свои деньги. У него очень много денег, не знаю точно, откуда. А у русского режиссера еще больше. Боюсь, там не все чисто, у меня есть весьма серьезные подозрения по поводу режиссера. Говорю вам совершенно откровенно, не боясь, что вы проболтаетесь. Вы же мое второе я, считайте, что я говорю это самому себе. Все, что вы сейчас слышите, господин фон Зандов, — это всего лишь мой внутренний диалог. Беседа с самим собою.

— Но позвольте! — проговорил Дирк, отступив на полшага и недовольно и даже несколько надменно поглядев на Якобсена, точнее говоря, изобразив надменный немецкий взгляд.

Ведь он же был «фон Зандов», в конце-то концов. Пускай невеликий, пускай из мелких померанских юнкеров, но все-таки дворянин.

— Обиделся! — засмеялся Якобсен.

— Да нет, при чем тут обида, но, однако, это уже как-то слишком, это уже какая-то получается ликвидация моей личности. Получается, что меня для вас как будто вообще нет.