Денис Драгунский - Богач и его актер

Дирк потряс головой, стряхивая наваждение. Может быть, хоть в спальне у него беспорядок? Может, свитер валяется на кровати, а парадные туфли на стуле. Он встал, прошелся по комнате. Дверь в спальню была приоткрыта, виднелась аккуратно застеленная кровать, чувствовалась рука горничной. Дирк, живя в гостинице, не каждый день пускал горничную в номер, так что кровать у него чаще всего оставалась незастеленной.

Якобсен обернулся, посмотрел на Дирка, бродящего по комнате, но ничего не сказал и снова поглядел в окно. Дирк несколько развязно встал рядом. Казалось, еще секунда, и он обнимет Якобсена за плечо. Будто почувствовав это, Якобсен на несколько дюймов отодвинулся и кивком головы как бы пригласил Дирка посмотреть в окно. Там, на гравийной дорожке около воды, прогуливалась небольшая компания.

— Какие женщины! — вздохнул Якобсен. — А? Господин фон Зандов? Какие женщины… Вам нравятся? — Он помолчал и добавил: — Мои женщины.

— Ваши? — переспросил Дирк.

— Не принимайте мои слова слишком всерьез, но в некотором обобщенном смысле, да. Мои друзья, мои мужчины, ну и мои подруги, мои женщины. Я это хотел сказать. А вы что подумали?

— Сами понимаете, — усмехнулся Дирк.

— Ну, возможно, отчасти вы не ошиблись. Рискованное предприятие, не правда ли?

— О чем вы, господин Якобсен?

— Ох, да ладно вам! — отозвался Якобсен чуть ли не с досадой. Он прошелся по комнате и вернулся к окну, встал рядом с Дирком. — А то вы не понимаете. Я собрал сюда всех! Всех, кто жив на сегодняшний день, я имею в виду. Всех, кто любит меня и кого люблю или любил я. Впрочем, — продолжал он, — «любил» и «люблю» для меня одно и то же. Наверное, это необычно, но я хочу, чтобы вы мне поверили. Я никого не разлюбил в своей жизни. Если я кого-то полюбил, он поселяется в моей душе навеки. Вы, небось, думаете: «Красиво сказано, слишком красиво». Но так оно и есть. Не будем бояться красивых слов, особенно в нашем возрасте. В моем возрасте, — уточнил он. — Однако, поскольку вы загримированы под меня, под мои годы и играете меня, какой я есть сейчас, то выходит, что я сказал правильно — в нашем возрасте. В нашем возрасте уже пора отбросить некоторые условности. Можно позволить себе непристойно выругаться, можно позволить себе рассказать приятелю правду о том, как ты относишься к нему, или о том, что у тебя было с его женой. Не боясь, что он даст тебе по морде или, наоборот, свалится с инфарктом. Бояться не надо. Большинство наших неудач происходит оттого, что мы боимся, от страха, проще говоря. Но, господин фон Зандов, — он повернулся к Дирку вполоборота и наставительно поднял указательный палец, — но самое смешное, друг мой, не возражаете, что я вас так называю? Но самое смешное, что речь идет не о страхе с большой буквы. Не о том страхе, который вы, очевидно, переживали. Пережили вместе со своим народом самое малое два раза. Первый раз, когда Гитлер пришел к власти, а второй — когда союзники начали убивать его вместе с окружающим населением. Господин Конквест писал, что и в России тридцатых годов тоже было что-то похожее, какой-то большой страх. Его знаменитая книжка как-то так и называется — «Большой страх» или «Большой ужас», точно не помню. Ах да, и господин Солженицын пишет об этом. Читали?

— Слыхал, — сказал Дирк. — Нобелевская премия, да?

— Да, да. Но я о другом. И уж конечно, не о мистическом страхе перед жизнью и смертью, о котором так красиво писал наш многомудрый сосед. Ну-ка, господин фон Зандов, как его фамилия? Вспоминайте, вспоминайте! — Он пощелкал пальцами едва ли не перед носом Дирка, изображая строгого и насмешливого учителя. — Ну, раз, два, три, а то двойка и в угол поставлю.

— Кьеркегор! — совсем по-школьному выпалил Дирк. — Кьеркегор. Книга называется, если я правильно помню, «Страх и трепет». — И ехидно прибавил: — Правильно, господин учитель? Хотя ее я тоже не читал. Но слышал!

— Правильно, — рассмеялся Якобсен, протянув звук «а». — Пра-а-авильно. Садитесь, пять. Вернее, погодите садиться, постойте.

«Вот ведь черт! — подумал Дирк. — Как все это понимать. Это что? Он забавляется, насмешничает? Пытается меня унизить? Разве я, согласившись играть его роль в этом странном фильме, тем самым согласился быть шутом или так или иначе терпеть унижения? Гонорар, конечно, сумасшедший, я за всю свою актерскую жизнь во Фрайбурге столько не заработал и не заработаю в будущем. Актер — это всегда шут. Но одно дело, когда издевается над тобой, шпыняет тебя и школит твой режиссер, а другое — твой прототип. А может, это никакое не унижение, а просто доверительный разговор со стариком? Старики бывают с причудами. И кроме того, это же не просто старик, это ой-ой-ой какой старик. Один из крупнейших предпринимателей мира, вы понимаете — мира! Недаром вон какая публика к нему съехалась».