Анатолий Ким - Вкус терна на рассвете

— Бабуля, давай залезем наверх! — предложила Бэла.

— Ахти, что надумала! — испугалась баба Дора. — Да как же это я заберусь живая туда!

— А я тебя на руках! — Бэла тут же взяла старушку на руки.

— Пусти, срамница! — Старушка отбивалась. — Люди засмеют: таскает бабку, будто кошку какую. Пусти-ко!

— Не отпущу! — смеялась Бэла, легко и быстро взбираясь по склону.

— Никого нет, бабуля, никто не увидит. Держись за меня! — кричала она и хохотала. — А то упадем и вниз покатимся!..

Но на вершине холма, осторожно усадив бабу Дору на сухую, в лохматой желтой траве кочку, Бэла сумрачно, исподлобья уставилась вдаль. Она стояла на коленях, опустив вдоль тела руки, прямые и длинные. Вдруг она вскрикнула протяжно, дико и непонятно и рухнула ниц, забилась в траве и зарыдала.

— Ах ты господи! Да что с тобой, дочечка?! — перепугалась старуха.

— Бедная бабуля! — шептала Бэла в траву. — Бедная, бедная ты моя!

…Поднявшись на вершину, держа старуху на руках, Бэла с ужасом почувствовала, что та стала совсем легкой — намного легче, чем даже была тогда, когда она купала ее. И как будто провалилась под ногами вершина бугра, будто полетела она с бабой Дорой на руках куда-то вниз, вниз, во мрак, и грозный неудержимый плач вскипел в ней.

Старуха молча, собрав вокруг рта скорбные морщины, высоко воздев лохматые брови, одернула на теплых сильных ногах Бэлы завернувшийся подол сарафана и перекрестилась.

— Бог дал ангельскую душу. Жалко ей, вишь, бабку чужую, а на что ей чужая бабка? — бормотала старуха. — Господи, не обойди ее своей милостию! Господи, защити ее! — прошептала она и стала часто крестить лежавшую на земле девушку.

Бэла вскоре затихла, но осталась лежать, будто уснув, и баба Дора ласково заговорила:

— А сарафанчик-то не испачкай, Белочка, встань, дочка. День-то какой ноне — как слезиночка божья. На огородах, в садах ботву жгут да листья. Вон дым-то какой: желтый-желтый, осенний. Так и стелет по всей земле. Яблочков нынче, гляди-ко, какой урожай — и ведь червяк не тронул, и роса плохая не пала.

Бэла поднялась с земли, платком вытерла лицо, откинула назад волосы. Земля раскрывалась перед ее заплаканным лицом вся желтая. В садах среди опадающей листвы обильно и ярко пестрели яблоки. За поселком виднелся светящийся багряно-желтый лес, выбежавший длинной полосой на край равнины. Посреди жухлой равнины двигалась темная цепочка электропоезда.

Над садами клубился дым, раскручивался в воздухе и таял в вышине. Дым вовсе не был желтый, как сказала старуха, был светлый, чуть голубоватый, а в тени своих изгибов густо-синий.

— Бабушка! — тихо позвала Бэла. — Правда, здесь хорошо?

— Хорошо. Тучки легкие, дождя не будет.

— Давай всегда будем сюда приходить?

— Дак хлопотно очень, Белочка, — ответила старуха.

И не стала она говорить девушке, жалея ее, что в последний раз, может быть, глядит с высоты холма на божий мир, что зимой надо ей непременно помирать… Но тут же и подумала с кроткой печалью: нешто пожить еще годик-другой? Ведь вот же есть еще на земле человек, не чужой для нее, и она теперь вроде бы для него не чужая…

Погасшее было на минуту солнце вышло из-за облака, зажгло его тонкий край, и вниз ударил луч — и, ярко-алая, засветилась одежда, и знакомое лицо, доброе и грустное, улыбнулось бабе Доре. Тогда она поняла, что человеческое счастье пахнет землею и травами, что дает оно великое успокоение и что даже светлые ангелы и крылатые серафимы на небе желают, может быть, только его и безутешно тоскуют по нему.

Карлов стоял во дворе у железного щита, с которого грубо намалеванный солдат совершал «отдание чести на месте». Высокий, сгорбленный, Карлов резко озирался, загнанно кося глазами. Я не сразу заметил, что руки у него связаны за спиной.

Это происходило в полдень. Уже собирались развозить по постам очередную смену, когда Санька Рунов привел к казарме задержанного Карлова. А перед тем прошла ночь и был другой день, на спаде которого в роту пришла тревожная весть: побег. Этот Карлов сбежал из строительной зоны да к тому же еще зарубил топором бригадира-заключенного. И всех нас, конвойных солдат, подняли в ружье и расставили по дорогам на пространстве километров в двести по кругу. И мы все простояли далеко за полночь, а некоторые так и до утра. Ночь же, помню, выпала нелегкая: ноябрьский вечер быстро сгустился в холодную тьму, и под ногами зазвенела прихваченная морозом дорога.