И я снова подошел к окну, но на сей раз лишь выглянул во двор, надеясь, что кто-нибудь, глазеющий на окна, увидит меня и догадается по моим беззвучным сигналам, что я здесь не по своей воле. И подумал: в чем бы ни была суть того, что происходит со мной сейчас, что происходит уже трое суток, все началось, когда я впервые уселся за парту в том маленьком, плохо проветриваемом классе — ньюаркском оригинале, с которого изготовлена эта импровизированная иерусалимская копия, уселся, когда снаружи уже смеркалось и я еле-еле мог сосредоточиться после полного учебного дня в той школе, где у меня всегда было легко на сердце, в обычной средней школе, где, как я ежедневно, на тысячах примеров и со всей ясностью сознавал, должно сформироваться мое реальное будущее. А из школы древнееврейского языка разве могло хоть что-то получиться? Учителями там были одинокие иностранцы, низкооплачиваемые беженцы, а учениками — и это еще лучшие из нас, а были и худшие — скучающие, непоседливые американские дети десяти, одиннадцати, двенадцати лет, которым было досадно сидеть там год за годом, всю осень, всю зиму и всю весну, пока приметы времен года дразнили наши органы чувств, маня неудержимо упиваться всеми нашими американскими удовольствиями. Школа древнееврейского была вовсе даже не школой, а условием сделки, которую наши родители заключили со своими родителями, подачкой нашим дедам, которым хотелось, чтобы внуки были такими же евреями, какими были они сами, держались бы старых, тысячелетних обычаев, — а заодно уздой для молодых, которые стремились отколоться, вздумали быть такими евреями, какими никто еще не осмеливался быть за все три тысячелетия нашей истории: говорить и думать на американском английском и только на американском английском, что непременно обрекало на отступничество. Наши затюканные родители просто оказались между двух огней в ситуации классического американского рэкета: метались между уроженцами местечек и уроженцами Ньюарка, получали на орехи от обеих сторон переговоров, уговаривали стариков: «Послушай, это же другая жизнь — детям придется тут как-то пробиваться», — и тут же сурово отчитывали молодежь: «Ты должен, ты обязан, ты не можешь ко всему поворачиваться спиной!» Каков компромисс! Что могло вообще получиться из этих трехсот или четырехсот часов самого неумелого преподавания в атмосфере, которая никак не располагала к учебе? «Что получилось?» — спрашиваете вы. Да всё, из этого получилось всё! Эта шифровка, смысл которой я уже не могу разгадать, четыре десятилетия назад оставила на мне неизгладимую отметину; из непостижимых слов, написанных на этой классной доске, выросло каждое английское слово, написанное мной когда-либо. Да, все до последней точки зародилось там, в том числе Мойше Пипик.
Я начал строить план. Я расскажу им историю Мойше Пипика. Укажу на различия между тем, что замышляет он, и тем, что замышляю я. Отвечу на все вопросы о Джордже Зиаде, которые у них возникнут, — в том, что касается наших встреч и разговоров и даже моих собственных разглагольствований о диаспоризме, мне нечего скрывать. Я расскажу им о Ванде-Беде все подробности, какие им только захочется узнать. «Я ни в чем не виноват, — скажу я им, — кроме, возможно, того факта, что я не известил полицию об угрозах Пипика похитить молодого Демьянюка, но я даже это могу объяснить. Я могу объяснить все. Я приехал сюда только ради интервью с Аароном Аппельфельдом». Но если те, кто меня здесь держит, действительно сообщники Пипика и если они упрятали меня сюда, чтобы спокойно заняться похищением молодого Демьянюка, то ничего такого я ни за что не должен говорить!
Какое, собственно, оправдание я должен привести — и разве ему кто-то поверит? Кто бы ни пришел меня допрашивать, разве он поверит, что я не вхожу ни в одну тайную организацию, не замешан ни в одном заговоре, ничего не замышляю ни в союзе с Пипиком, ни в союзе с Джорджем Зиадом, что я никого не толкал на какие-либо действия, преследуя личные, политические или пропагандистские цели, что я не разрабатывал никаких планов содействия палестинцам или компрометации евреев и даже не думал вмешиваться в их борьбу между собой? Как мне убедить их, что здесь нет никаких ухищрений, никакой подспудной цели, никакого тайного плана кого-либо поддержать, что все эти события — абсурд и бессмыслица, что в них нет никакой закономерности или последовательности, порожденной моими скрытыми или зловещими мотивами — и вообще какими-либо моими мотивами, что все это ни в коей мере не оригинальная выдумка, подлежащая критическому осмыслению, а просто-напросто неразбериха, путаница и глупая, долбаная муть!
Читать дальше