Мария Метлицкая - Мандариновый лес

Котов слушал ее, и ему не хотелось уходить отсюда, из этой душной комнатки, пропахшей кофе и печеньем курабье, немудреными духами и сладковатым кремом для рук.

Наконец он очнулся. Принялся извиняться за беспокойство, благодарил за кофе и печенье и все топтался в дверях, не решаясь уйти.

Потом шел по уже темной улице и смотрел на чернильное небо, усыпанное мириадами звезд, вдыхал пряный запах незнакомых южных кустов и растений, курил и думал. Думал о Лиле. Об их разрушенной жизни, о Мишке, о себе. О том, что когда-то называлось семьей. Думал о новой знакомой. Кто она, что он вообще о ней знает? И почему – вот же полная глупость! – он вообще проводит параллель со своей собственной жизнью, со своей, скорее всего, бывшей женой, со своим сыном. Почему? Глупость, ей-богу! Почему он вообще размышляет об этой малознакомой женщине? Ах, ну да – жаль ее, жаль! Как и многих других, милых, тихих, скромных, непритязательных, готовых принять любые проблемы, любые неудобства, окружить заботой и пониманием, лишь бы покончить с одиночеством и вечной тоской. Сколько их? Тысячи, миллионы? В городах, в селах, в поселках. Да, но при чем тут он? Что он разнюнился, в конце концов. У него есть жена! Есть? А вот и вопрос. Нет, пока еще есть. И он ее выбрал и сильно любил.

Почему-то Котов разозлился на себя и резко повернул к дому.

Во дворе, под провисшим тентом из старого, местами заштопанного брезента, был полный сбор – южный двор, скорый на знакомства, дружбу навек, любовь до гроба, скандалы, претензии. Шумный, веселый, с вечным чаем и домашним вином, с миской винограда, любезно поставленной уставшей хозяйкой. С пьяненьким, беззубым и безмолвным хозяином, которого терпела деловая, суровая, резкая и хитроватая жена – ну не выгонять же на улицу, хотя надоел до смерти. И толку никакого, а жалко. И бои в подкидного, и стук пожелтевших костяшек домино, и писк малолеток, которых безуспешно пытаются накормить раздраженные, усталые, замученные мамаши. И перепалки подростков, и сигаретный дым, плотно зависший под брезентом, и снова запах кофе, духов, душных южных цветов.

Мишки не было, и Котов пошел к себе.

Сын лежал на кровати и читал Беляева.

– Есть хочешь? – Котов вдруг вспомнил, что забыл про ужин.

– Не-а. Ты, пап, прости, но я поел с тетей Верой. Ты сам виноват – ушел, а куда, не сказал. И когда будешь, тоже не сказал. А я есть захотел. Печенье вон съел, – Мишка кивнул на пустую обертку, – яблоко. Не помогло, – грустно вздохнул он. – Даже наоборот.

Котову стало стыдно – вот ведь дурак. Пустился в переживания, шлялся черт-те сколько. Действительно, пропустил время ужина. Тоже мне, хороший папаша!

– Извини, – вздохнул Котов. – Был неправ. Ладно, купим завтра твоей тете Вере что-нибудь – ну там, цветы. Или торт. Короче, принесем извинения. А ты, брат, мог бы и макароны сварить – большой ведь пацан.

Видел, что Мишка насупился, обиделся. Ну да ладно, утро вечера мудренее, завтра помиримся. А Вере этой надо действительно принести извинения за лишние хлопоты.

До отъезда оставалось три дня, и Котову страстно захотелось домой. В Москву, на работу, в метро, к привычному гулу московской улицы, к резкому звуку трамвайного звонка, доносящемуся в окно его комнаты, к дождю, барабанящему по подоконнику, к пожелтевшим листьям, шуршащим под ногами, к осени.

Он подустал от пряного и терпкого юга, от его назойливых запахов, пышных, неувядающих растений, громкоголосой толпы возбужденных отдыхающих, очередей в столовую, от чужой неудобной скрипучей кровати, житья коммуной, где всё на глазах, все скопом.

И еще он невыносимо соскучился по своей Лильке.

Накануне отъезда проставился – так было принято. Купил здоровенный торт, три бутылки вина и большущий арбуз.

Вере прихватил букет цветов. Она залилась пунцовой краской и от смущения повторяла как заведенная:

– Ну что вы, зачем, не стоило беспокоиться!

Ну и разумеется, пригласил к столу.

Публика собралась быстро – вечер. Женщины принялись хлопотать. Кто-то быстро напек гору блинов, кто-то выставил дефицитную колбасу, кто-то расщедрился вяленой рыбой. Появилась и хозяйка Тамара – крупная и все еще красивая баба лет за пятьдесят, сестра-хозяйка в местном санатории.

Придирчиво оглядев стол, ушла к себе. Вернулась с баллоном – так здесь называли трехлитровые банки – соленых помидоров и здоровенной тарелкой крупно нарезанного домашнего сала.

– От моего стола вашему.

В общем, загудели. Болтаясь под ногами, крутилась детвора, таская со стола то хлеб, то колбасу, то ломти арбуза.