Мария Метлицкая - Мандариновый лес

– Не буду, – ответил сын. – Я наелся. – И, выходя из кухни, тихо спросил: – Пап, а она… Ну в смысле, мама… Ушла насовсем?

– Глупость какая, – нахмурился Котов. – Что у тебя за дурацкие мысли? Просто мама не может ехать с нами, потому что у нее появились дела, только и всего. Так бывает, но отпуск наш никто не отменял, а значит, – Котов пытался говорить бодро и убедительно, – ты сейчас моешь посуду, и мы с тобой, друг мой ситный, идем собирать чемодан.

Опустив глаза, Мишка молча стоял на пороге.

Котов обернулся к нему.

– Сын, ты уснул? Давай, давай!

– Пап, – тихо проговорил он, – а ты… а мы… У нас все будет по-старому? Как было?

У Котова екнуло и заныло сердце.

– Что за мысли, Миш? Что за дурацкие мысли? Что ты вообще там себе напридумывал? – Котов повысил голос. – Какие-то бредовые фантазии! Ты давай, давай двигай! Тарелку, хлеб убирай! А потом ко мне на подмогу! А то ишь! Чушь несет и как клеем приклеился. Лишь бы сачкануть, ей-богу!

– Большое спасибо, – тихо, непонятно к чему произнес Мишка.

Из всех сил Котов делал вид, что злится, раздражается, что удивлен. А на самом деле мучительно соображал: «Неужели парень все понял?» И, кстати, это «большое спасибо» он запомнил на всю жизнь – тихое, вежливое большое спасибо. За то, что ему, Мишке, позволили жить по-человечески и остаться в семье.

На море Мишка обзавелся компанией сверстников, и Котов был предоставлен сам себе. Это было неплохо – ни говорить, ни тем более развлекать парня совсем не хотелось, валялся бы днями на теплом песочке и ни о чем бы не думал. Но мысли, увы, не отключишь. И думалось, думалось. И думки были безрадостными: что будет, когда они приедут в Москву? Вернется ли жена? Вот главный вопрос. Он чувствовал, как тоскует по ней. По ее голосу, смеху, плечам, волосам. Неужели это все, конец?

Нет, невозможно. Он не может без нее. А она без него – он это знает, чувствует! Но и жить как прежде они не смогут. Не получится. Лиля несчастна. Несчастен Мишка. А он сам делает вид, что все хорошо. Прячет голову в песок и все еще надеется, надеется. Хотя прекрасно понимает – ничего не исправить. Она, его Ли, никогда не примет их сына. Его сына. А он, Котов, никогда от него не откажется, даже ради нее. Потому что, даже если представить, что Мишки не будет, они никогда не смогут жить как прежде, до его появления в их жизни.

Злясь на себя, он резко вскакивал с уютной лежанки и бросался в воду – охладиться, прийти в себя. В эти минуты он ненавидел себя – потому что позволял себе представить жизнь без него, без своего сына. Выходит, он уже его предал.

Мишка мотался по поселку со своей честной компанией – человек шесть-семь местных и еще столько же приезжих, «турыстов», как презрительно их называли аборигены.

Местные таскали приезжих по «злачным» местам – запущенным садам и огородам, откуда в завязанных майках выносились помидоры, сливы и персики. На задворках рыбзавода разживались некондицией – «раненой» воблой или таранькой без головы или хвостов.

Бегали на дальнюю окраину на пивзавод, где производили сладкие напитки, «Буратино» и «Дюшес», и клянчили у матерей местной пацанвы сладкой воды, которую те выносили в литровых банках.

Тырили арбузы на колхозной бахче, забирались и в виноградники, на поля, засеянные кукурузой.

Котов понимал: свобода, классная пацанская жизнь, такое ребятне только на пользу. Но педагогически это было неправильно – нельзя поддерживать воровство и попрошайничество.

Ну и делал вид – надувал щеки, вел занудные беседы. Мишка тоскливо вздыхал и ждал, пока отец закончит воспитательный процесс.

А на сердце у Котова была непроходимая, черная тоска. Как он скучал по Ли, как тосковал!

Но не звонил и не писал, нет. Еще чего – обида пробрала до костей, так, что скулы сводило. Предательница. Всех предала – и его, и, главное, Мишку. Разве так можно?

В их шумном Шанхае – как называл эти лачуги Котов – публика жила самая разная: молодежь, люди среднего возраста, родители с ребятней. Все, кому не полагались путевки в санатории и дома отдыха, кому было все равно, какие условия, лишь бы море. Подумаешь, одна дырка на всех, и та нестерпимо воняет, и душ колченогий и убогий – вода еле капает, – и общая кухня с шаткими столами, покрытыми липкой клеенкой, и бесконечные мухи и осы. А про сами «камеры» и говорить нечего – и смех, и грех. Сырые комнатухи барачного типа: две кровати с пружинными матрасами, ветхое бельишко, знававшее и кратковременные яркие курортные страсти, и детские нечаянные ночные прегрешения. Табуретка, крашенная масляной краской, посеревшая от пыли марля на крохотном окне-бойнице. И вечный запах подтухших арбузных и дынных корок, сладкого портвейна, пережаренных котлет, пота, увядающих роз, дешевых духов, постиранного белья, детской мочи и жареных семечек. И шум, несмолкающий шум, и взрывы не затихающего до утра смеха, и перезвон гитарных струн, и приглушенные стоны, и звонкие звуки поцелуев, и ощущение томления, неоправданных ожиданий, предстоящей разлуки. И непременные скандалы – общежитие! Короткие перепалки, упреки и оскорбления. Даже драки бывали – русский человек поспешен в выводах, горяч в спорах и тороплив на расправу.