Юлий Крелин - Письмо сыну

— Так больно? А здесь, в больнице, рвота была? Здесь?

— Ой!

Красноречивый ответ.

— Все-таки придется вас оперировать. Камни в желчном пузыре у вас.

— Может, обойдется? Может, мне лучше съездить на курорт? Подлечиться. Диету строже соблюдать.

— Ну какой курорт? — Он вытащил из кармана камень, показал ей. — Вот такие в вашем пузыре. Нет у нас сейчас такого лекарства, чтобы камни эти уничтожить. Разве что царскую водку в пузырь влить.

— На курорте я окрепну, а то я сейчас сильно ослабела.

— Что же ждать, время терять? Вы просто себя хотите обмануть. Оттянуть время. Вам сейчас под шестьдесят. Будете старше. С годами ваше состояние не улучшается. Оперировать будет опаснее. Ну, подумайте. Мы вас не торопим, а насильно никто оперировать вас не будет.

Следующей больной можно выписываться.

— Будьте здоровы. Старайтесь к нам больше не попадать.

Его ругают за отсутствие санпросветработы в палатах. А это что же? Его обходы, его разговоры во время обходов — это, не санпросвет? Но это не специальные беседы для больных. За такую работу галочку в плане не поставишь.

Потом он дает наркоз. И старается этим ограничиться. Оперируют другие. Если бог не поможет — оперирует и он.

А после окончания работы начинается работа. Надо писать истории болезни. Он садится за стол и скрупулезно и подробно пишет все, что полагается. Мы не пишем все, что полагается. А он пишет. И ворчит при этом:

— Говорят: пишите короче. А чуть жалоба или того хуже — следствие, сразу лезут в истории болезни: как мы написали, все ли мы написали. И даже забывают существо жалобы или прегрешения. Нечего лицемерно призывать к коротким записям. Измените систему контроля. И глупые записи сами собой отпадут.

Ворчит он чаще всего в воздух. Ни к кому не обращаясь.

Пишет медленно и долго. Два дела одновременно он делать не может, да и не хочет. Надо закурить. Он встает. Аккуратно расправляет свой белоснежный накрахмаленный халат. Поправляет великолепно отглаженные брюки.

— Я стираю и глажу сам. В лагере всему научился. Вовсе я не считаю, что жена это сумеет сделать лучше.

Зажигает спичку о самый краешек коробка. К концу коробка обе чиркалки ровненько и полностью заштрихованы. Затем курит. Курит и думает.

Докурил. Можно продолжать работу.

Пишет.

Мы все давно уже кончили. Иногда я сажусь и помогаю ему писать.

— Олег Алексеевич! В изоляторе больной плохо!

Дописал все истории болезни его. А он еще там. Покурил. Он еще там. Пошел своих больных посмотрел. Он все еще там.

Пойду к нему.

В изоляторе бог знает что делается. Около больной капельница стоит. Из носа зонд торчит — желудок промывают. Плачущая сестра убирает клизму.

Сестра молодая. Только что пришла из училища. Еще ни к чему не привыкла. Загонял, наверное. Жить учит, работать. Теперь не дождешься его. Надо домой ехать одному. Вышел сказать, чтоб я не ждал. И сестра тут же вышла. Передохнуть.

— Тяжелая была. Я вином немного напоил. Сразу легче стало. Видишь, какая сейчас спокойная. Лежит. Блаженно улыбается. Теперь пойдет на улучшение. Я знаю.

(Как будто можно быть уж так уверенным!)

— А что с сестрой? Чего она у тебя плачет?

— Да ну их! Приходят к нам такие пушистые, круглые, пучеглазые. И считают, что все дороги перед ними открыты. Выбирай и иди. А если работать насмерть, так что думать: можно или нельзя? Как можно работать и только и думать, не что надо или не надо, а что можно или нельзя.

Чувствую, сейчас выдаст речь. Всегда так — распалится и пойдет митинговать. Говорит он, в общем, правильно, но очень уж пафосно и не по поводу. Всегда так. Вот и сейчас.

— Как можно живого человека ограничить рамками «можно» и «нельзя»? Это только сегодня утром можно и нельзя. А уже к вечеру что раньше было нельзя — стало возможным.

— Да что ты так раздухарился? Что случилось?

— Этих молодых девчонок выпускают из училища с формулами, созданными еще в девятнадцатом веке. Но ведь мыслить-то теперь надо уже по-другому. Двадцатый век! А если медики так же будут мыслить, как и раньше, что ж, пусть остаются шаманами. Но молодых зачем уродовать? Их просто напичкали целым сонмищем разных обязанностей и запретов. Ни дети, ни взрослые от лишних запретов лучше не становятся.

— Ну ладно, Олеж. Все это я уже слышал.

Он засмеялся над собственным митингом. Но не в силах сразу остановиться.

— А иначе и будет получаться, как у нас в больнице. «То положено, а это не положено», в сторону же и думать не моги.