Иэн Макьюэн - Таракан [litres]

Затем настала вторая полоса жары. Апартаменты премьер-министра под самой крышей, с окнами, плотно закрытыми от песчаных ветров, превратились в парилку. Но влажная жара создавала идеальную среду для Джима. Никогда еще он не испытывал такого прилива сил. Его кровь, бурлившая и разреженная, неслась по венам и питала его занятой ум свежими идеями. Он отказался заменять Саймона новым специальным советником. Также он не проводил заседания кабинета. Единственной его целью стало обеспечить приход разворотизма, и он прилагал к этому все свои силы, как и обещал в парламенте. Разворотизм поглотил его, и он не видел больше ничего вокруг. Он пребывал в полубредовом блаженном состоянии, не сознавая ни времени, ни голода, ни даже самого себя. Им владела исступленная одержимость, разжигая в нем необычайное рвение, проявлявшееся в неуемной страсти к пояснениям, дополнениям, поправкам. Движимый смутным воспоминанием о Черчилле в 1940 году, он снабжал каждое письменное указание пояснением: «Дайте мне ответ сегодня, подтверждая исполнение вышеуказанного». Эти слова просочились в прессу. Премьер-министр проводил встречи с главами MI5 и 6, лидерами делового мира и профсоюзов, врачами, медсестрами, фермерами, директорами школ, начальниками тюрем и ректорами университетов. Он предпочитал не отвечать на вопросы, но терпеливо объяснял, как их различные сектора обогатятся при новом режиме. Он проводил регулярные консультации с «главным кнутом» [22] Сленговое обозначение парламентского партийного организатора. . Было похоже, что разворотческий законопроект легко пройдет с перевесом голосов в двадцать. Премьер писал меморандумы, раздавал команды и делал мотивирующие телефонные звонки членам своей министерской команды. А также передавал Ширли духоподъемные заявления для прессы. Чиновничьему аппарату было придано турбоускорение; во всех министерствах Лондона ночь напролет горел свет. Как и в апартаментах на Даунинг-стрит. Снаружи, днем и ночью, ожидали мотокурьеры, забирая и вручая документы, слишком конфиденциальные для цифровой передачи.

За рубежом события также развивались как нельзя лучше. Французские патриоты облили красной краской фермерский дом одного англичанина в Провансе. Лондонские таблоиды ответили здоровым возмущением. Когда премьер-министр призвал к ответу лично президента Ларусса, в газете «Сан» появилась карикатура в виде машущего дубинкой Джона-Быка с лицом Джима, которая разлетелась по всему интернету. Самс набрал на пятнадцать избирательных пунктов больше Хораса Крабба. Американский президент в своих утренних твитах называл премьер-министра Самса «великим человеком» и однажды заявил, что пришло время развернуть всю экономику США. Вскоре после завтрака его индекс Доу-Джонса упал на тысячу пунктов. Следующим утром Таппер передумал. Он сказал, что просто «играл с этой идеей». Фондовые биржи по всему миру вздохнули с облегчением. Но, когда глава Федерального резерва США применил к разворотизму эпитет «полоумный», президент ответил с удвоенным возмущением. Разворотизм снова стал набирать силу. Он сможет «поставить старую элиту на колени». Однако на этот раз Доу-Джонс остался в порядке. Как сказал один из брокеров с Уолл-стрит, рынки запаникуют в нужное время.

Как-то поздним вечером в комнату к Джиму постучалась Глория, та самая молодая женщина в брючном костюме, которая заглядывала к нему в первое утро, и сообщила новость. Саймона нашли повесившимся на бечевке в спальне своего дома в Илфорде, где он жил один. И самое замечательное, что он не оставил записки. Он провисел как минимум неделю. Пока Глория ходила за шампанским, Джим набросал хвалебно-скорбную записку. Хорошо, что Саймон не стал писать мемуары или плести заговор с противниками разворотческого проекта. Глория пожелала спокойной ночи и отнесла трогательный панегирик Ширли, чтобы та напечатала его и разослала – все англичане отметят его теплоту. Премьер-министр выпил бутылку один, продолжая работать. Но его обычная сосредоточенность стала изменять ему. Что-то беспокоило его, какое-то смутное подозрение, которое он затруднялся определить. Наконец он отложил ручку и задумался. Он не находил ни единой причины для беспокойства, не считая тривиального предрассудка, от которого он, воплощение рациональности, не мог отмахнуться: последнее время все новости были одна лучше другой – ударные темпы в работе, расчеты парторга, подавление мятежа Комитета 1922 года, мертвые рыбаки, пресса, его стремительно растущая популярность, красная краска, похвалы Таппера, а теперь еще это. Разве мог он не тревожиться, когда весь его жизненный опыт утверждал, что удача, улыбавшаяся столько времени, должна будет в какой-то момент изменить ему. Саймон, болтавшийся в петле, не давал премьеру покоя. Он плохо спал, всю ночь переживая, что эта смерть была не столько подарком судьбы, как дурным предзнаменованием.