Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

— Миш, совсем забыла: Батурины взяли билеты! — радостно сообщила Лида, накладывая отцу в тарелку.

— Да ну?! Я уж думал, улыбнулось Профессору море! — И он подмигнул мне, как сообщнику.

— Нет! Валентину все-таки отпустили с работы. В последний момент. А то она вся испереживалась... Башашкина ведь без присмотра нельзя отпускать! Сам знаешь. И Пцыроху ему не доверишь...

— Да уж... Сто грамм не стоп-кран. А ты — буржуй — в море покупаешься! — посветлел лицом Тимофеич и дал мне ласковый отцовский подзатыльник.

Редкий на улыбку, в такие минуты он необычайно красивел, удивительно напоминая артиста Ларионова, играющего юнгу Дика в «Пятна­дцатилетнем капитане». Лида как-то полушутя призналась, что влюбилась в отца именно за это сходство. «Больше, значит, не за что было?» — обиделся он. И родители потом долго выясняли отношения, как ледышками, кидаясь друг в друга неведомыми мне мужскими и женскими именами. А вот я влюбился в Шуру Казакову за то, что она одновременно похожа и на Миледи, и на Констанцию Бонасье из «Трех мушкетеров», хотя если бы Шура не была на них похожа, я бы все равно влюбился....

— Когда едут? — уточнил отец.

— Послезавтра, в 15.45. С Курского вокзала.

— Как же Валька билеты впритык достала?

— По брони Главторфа, как обычно.

— А-а... Ну, понятно. Это нам, косорылым, с ночи надо очередь занимать или за месяц брать. И Профессору тоже взяла?

— Конечно! Верхняя полка.

«Лучше верхней полки в поезде только последняя парта в классе!» — подумал я, наблюдая, как коварный хан Кончак с нарисованными бровями прельщает нашего князя конями, шатрами, булатами, красивыми плен­ницами, но у Игоря есть дома жена, и он к ней скоро сбежит. Эту оперу передают часто и по радио, и по телику, поэтому содержание я знаю почти наизусть.

В дверь постучали, и в комнату заглянул лысый дядя Витя Петрыкин, отец моего друга Мишки:

— Приятного аппетита!

— Спасибо, Виктор. Садись к столу! — строго пригласила мать.

— Да нет, мы с Валюшкой уже... того... перекусили.

— Дядя Витя, а Мишка когда вернется? — спросил я с набитым ртом.

— Прожуй сначала! — наставительно буркнул Тимофеич.

— Позавчера только в деревню увезли дружка твоего. На парное молочко. Теперь жди к первому сентября.

— Жа-алко!

— Оно конечно.

— А что там ваш Володя? — участливо поинтересовалась маман.

— И не спрашивайте, Лидия Ильинична! Как лег лицом к стенке — так и лежит. Скоро два месяца...

— А институт?

— Не желает. Ничего теперь не хочет... Говорит, в армию пойду.

— И то дело! — кивнул отец. — Проветрит башку и поступит через два года.

— А если на флот? — спросил я.

— Тогда через три. Я три с половиной года отбарабанил — и живой.

— Миш, ну что ты ерунду мелешь! Вить, а врачам-то показывали?

— А то как же! Не раз.

— И что?

— Сказали, стресс.

— Это еще что за дрянь такая? — удивился отец. — Не слыхал.

— Новая болезнь. Нервная, — вздохнул Петрыкин. — Лечить не умеют. На организм на молодой надеются. Тимофеич, козла-то забьем после ужина?

— Никаких козлов! — вскинулась маман.

— Посмотрим! — набычился отец: он терпеть не мог, когда им «ру­лили».

— Тогда я четвертого не ищу!

— Третьего тоже не ищи! — парткомовским голосом предупредила Лида, намекая на распитие в неположенном месте.

— Ну что вы такое, Лидия Ильинична, говорите! — обиделся Петрыкин и, закрывая дверь с той стороны, напомнил: — Тимофеич, ждем!

Но маман знала, о чем говорила. Дядя Витя славился тем, что иногда напивался до беспамятства. Несколько раз его, беспробудно спящего, привозил на мотоцикле с коляской наш участковый Антонов. Этой зимой соседа где-то подобрали и приволокли в общежитие на санках. Чуть не замерз. С отцом такого никогда не случалось, хоть и он тоже не без греха. Пока Лида жарила на Большой кухне картошку, ему удалось дважды сделать свое дело: достать железную фляжку из тайника — бокового кармана зимнего пальто, висевшего в нафталиновой темноте шифоньера, плеснуть в хрустальный стаканчик, поспешно выпить, занюхать черным хлебом и погрозить мне пальцем, мол, не проболтайся, ни-ни! У отца есть такая специальная фляжка, плоская и выгнутая, чтобы плотнее прилегала к груди. Он называет ее «манерка».

— Почему «манерка»?

— А леший его знает. Манерка — и всё тут.

В ней Тимофеич выносит с завода спирт, которым положено протирать контакты. Не знаю уж, или контактов там слишком много, или они какого-то невероятного размера, или их вообще никогда не протирают, но такие же фляжки на предприятии имеют почти все работяги и даже отдельные труженицы.