Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Закончив упражнения, мудрейший встал на кровати и отряхнулся всем телом, как повалявшийся вволю на песке жеребец. Жеребец может стряхнуть с себя частицы земли, а с тела позанимавшегося цигун мудрейшего во все стороны дождём разлетелись капли пота. Несколько капель попали мне на лицо, одна даже в рот залетела. От них веяло ароматом цветов коричного дерева, и вот этот аромат распространился по всей каморке. Мудрейший высок ростом, на левой груди и внизу живота у него завихряющиеся шрамы размером с винную стопку. Шрамов от пуль я не видел, но уверен, что они от пуль. Получив пару пуль в такие уязвимые места, восемь-девять человек из десяти отправляются к Ло-вану, [26] Ло-ван ( Яньло-ван ) — по китайским народным верованиям, владыка ада. но он этой участи избежал и до сих пор пребывает в добром здравии, сразу видно — человек удачлив и везуч. Стоя на кровати, он бритой головой почти упирается в бамбуковые балки. «Вытяни он посильнее шею, — думаю я, — и голова его может высунуться в отверстие провала». То-то народ перепугается, увидев торчащую позади конька черепичной крыши храма его голову, испещрённую шрамами! А как странно и удивительно это покажется низко кружащим в небе коршунам! Мудрейший расслабляется и поворачивается всем телом ко мне. Тело у него ещё молодое и составляет разительный контраст со старческой головой. Если бы не выпирающий — хотя и не очень — животик, можно было бы сказать, что этому телу лет тридцать с небольшим, но когда он в этой изношенной кашье восседает перед статуей бога Утуна, то по выражению лица и поведению ему меньше девяноста девяти не дашь, никто и усомниться не посмеет. Стряхнув пот, мудрейший потянулся, накинул кашью и спустился с кровати. Всё, что я только что видел, исчезло под этой кашьей, которая, казалось, в любой момент может распасться на куски. Казалось, всё это было порождено моей фантазией, я тёр глаза, как главный герой рассказов об удивительном, который столкнулся с чем-то непостижимым и куснул себя за палец, чтобы удостовериться, что ощущения не обманывают. Стало больно, значит, тело моё настоящее, значит, всё только что виденное происходило на самом деле. Мудрейший — к тому времени это уже был он, подрагивающий от слабости старик, который словно только что обнаружил меня перед собой на четвереньках и, притянув к себе, каким-то исполненным сострадания голосом спросил:

— Младший мирянин, может ли чем-то помочь тебе старый монах?

Обуреваемый самыми разными чувствами, я проговорил:

— О мудрейший, я не закончил вчерашний рассказ.

Монах вздохнул, будто припоминая, что было вчера, и сочувственно спросил:

— Значит, хочешь рассказывать дальше?

— О мудрейший, недосказанное сдерживается в душе и может вызвать нарывы и фурункулы.

Уклонясь от ответа, монах покачал головой:

— Следуй за мной, младший мирянин.

Я последовал за ним в переднюю часть храма, к статуе божества с лошадиной головой — одному из воплощений бога Утуна. На этом открытом пространстве мудрейший уселся на молитвенный коврик, который казался ещё более ветхим, чем вчера, потому что из-за вчерашнего ливня на нём, как и везде, повырастали сероватые грибочки, ухо ему мгновенно облепили мухи, похоже, те же, что ползали по нему вчера, а ещё две, покружив в воздухе, опустились на длинные брови. Эти брови изгибались, дрожали, словно ветви с поющими на них птицами. Я опустился на колени сбоку от мудрейшего, упёршись задом в пятки, и продолжил рассказ. Но цель моего рассказа — уход от мира сего — уже стала не такой чёткой, в отношениях между мной и мудрейшим за эту ночь произошли значительные изменения, перед глазами у меня всё время всплывает образ его молодого и здорового, чувственного тела, старая кашья то и дело становится прозрачной, и мысли у меня путаются. Но я всё же хочу продолжить свой рассказ, как когда-то наставлял отец: если у чего-то есть начало, то должен быть и конец. И рассказываю дальше.

Застыв на секунду, мать хватает меня за руку и размашистым шагом направляется вперёд, по направлению к железнодорожной станции.

Левой рукой мать держала за руку меня, в правой у неё была свиная голова, мы торопливо шли по дороге к станции, всё быстрее и быстрее, пока не перешли на бег.

Когда она схватила меня за руку, я не собирался следовать за ней и изворачивался, чтобы высвободиться, но она держала меня за запястье железной хваткой, и вырваться было невозможно. В душе я был крайне недоволен ею. Как отвратительно ты вела себя, Ян Юйчжэнь, сегодня утром, когда отец вернулся. Отец — человек сильный, как говорится, ногами стоит на земле, а головой подпирает небо, пусть даже сейчас у него не всё складывается, но он смог склонить перед тобой гордую голову, что, может, и не было чем-то потрясающим, но по меньшей мере трогало до слёз. Что ещё тебя, Ян Юйчжэнь, не устраивает? Зачем тебе надо было уязвить его такими злобными речами? Отец предоставил тебе возможность решить всё миром, а ты не только, как говорится, не слезла с осла на покатом склоне, а, наоборот, только и делала, что голосила и вопила, каких только ругательных слов не высказала по поводу его незначительных проступков, так и цеплялась по каждой мелочи, да так, что аж тряслась вся — ну какой благородный муж выдержит такое! Мало того, самым недостойным была твоя попытка выказать свой норов по отношению к моей младшей сестрёнке. От твоей затрещины у неё даже шапочка слетела и показались белые шнурки, вплетённые в косички, сестрёнка разрыдалась, я, её единокровный брат, так из-за этого расстроился, Ян Юйчжэнь, а ты подумай, как неприятно это было отцу! Кто играет, голову теряет, Ян Юйчжэнь, мне со стороны виднее, я понимаю, что этой оплеухой ты всё испортила. Нарушила чувства мужа и жены, разбила сердце отца. Не только его сердце, но и моё тоже. С такой жестокосердной матерью мне, Ло Сяотуну, отныне тоже надо быть настороже. Хоть я и надеюсь, что отец, возможно, останется жить со мной, но в то же время чувствую, что он уйдёт, на его месте я бы тоже ушёл, люди решительные всегда уходят, мне кажется, что нужно бы уйти вместе с отцом, а ты, Ян Юйчжэнь, будешь жить припеваючи одна, будешь сторожить свой большой пятикомнатный дом с черепичной крышей!