Юрий Мамлеев - Том 1. Шатуны. Южинский цикл. Рассказы 60–70-х годов

Ушедшие туда навсегда неотвратимо притягательны для остающихся тут — остающихся пока и могущих только изредка и ненадолго прорываться в непознаваемое.

Саня («Гроб»), которому всё всегда было «безразлично и нудно», вдруг ощущает нечто новое и неизведанное с помощью посредницы — своей тяжело и отвратительно скончавшейся тётки. И возвращаясь с кладбища, этот дремучий человек видит никогда не замечаемое прежде: инвалида, «в заброшенных глазах которого горело какое-то жуткое, никем не разделяемое знание», «таинственных баб, у которых непомерна была душа», «мёртвый зрак ребёнка в окне».

Прикосновение к великому таинству небытия осветило и изменило жизнь: «Саня опустошённо-великой душою своею увидел внезапный край. Это был конец или начало какой-то сверхреальности, постичь которую было никому невозможно и в которой само бессмертие было так же обычно и смешно, как тряпичная нелепая кукла. И всевышняя власть этой бездны хлынула в сознание Сани. Для мира же он просто пел, расточая бессмысленные слюни в пивную кружку».

В последней фразе — весь Мамлеев: сверхреальность, бессмертие, небытие, но обязательно — и слюни в пивной кружке. Он вновь и вновь возвращается от прорывов в потустороннее к непристойному оформлению этих прорывов: «Анна Андреевна кушала хлопотливо, самовлюблённо; кастрюлю с супом поставила совсем под носом у покойницы, так что пар заволок её мёртвое лицо», «Витя даже голы забивал, как всё равно молился Господу», «из клозета доносилось её жалобное, похожее на сектантское, пение».

Там всегда этого уже не надо. И не зря живого ещё человека, примкнувшего к сонму нежити загодя, разоблачают, застав как раз за испражнением: «Ты гадишь, значит, ты жив!.. Ренегат!.. Шпион!.. Живая сволочь!..» («Изнанка Гогена»).

Живые идут к границе жизни и небытия. Кто — мало-помалу, спотыкаясь на том, что именуется карьерой, бытом, семьёй. Обычным грибным путём. А кто — спеша, без сна и отдыха, репетируя каждый раз в соитии, поглощении и извержении. И рядом с ними, героями Мамлеева, незримо движутся ушедшие — посредники — помогая заглянуть в потустороннее.

Когда Мамлеев специально для решения этой проблемы создал вселенную, она получилась математически выверенной, как умножение на «9». Этот арифметический трактат изложен литературным языком в рассказе «Голос из ничто». Герой тут — идея эволюции, смысл которой в том, что жизненная цель и амбициозные мечты амёбы — стать коровой. Цель коровы заключается отнюдь не в том, чтобы стать бифштексом, а в том, чтобы стать человеком. Человек по ходу эволюции должен стать ангелом, ангел — архангелом, и так до Абсолюта. А когда вперёд идти некуда, путь лежит только назад, к нулю.

Теперь герой Мамлеева перешагнул через такой пустяк, как смерть, теперь он познал истинную горечь своей бессмертной тщетности. Что святость, что грех, если нет надежд дойти до предела. Зато выяснилось, что человек как звено эволюции пребывает не в жалких категориях «жизнь-смерть», а существует отрезком линии, которая началась у неведомого нуля, но кончается у бесконечного Абсолюта. Вот и выходит, что раз путь бесконечен, нет никакой разницы между высшим и низшим. «Он деградировал с быстротой падающей кометы и мигом превратился в какого-то героя. А оттуда — благо недалеко — сразу в клопа».

Но к этому моменту Мамлеев начинает внедрять мысль: а что если соединить концы этой линии? Получится окружность с бесконечным радиусом. Или — что то же самое — бесконечно большая или такая же малая точка, и точка эта — «Я». И нет никого, и нет ничего, и единое сущее — «Я», и нет даже веков, чтобы сказать «вовеки». А в «Я» — все концы и начала, в нём и нуль, и лежащая восьмёрка, которые сплелись в этой точке, как ангелы на конце иглы.

Великая тайна отсутствия всегда лежит на поверхности. Её гораздо проще принять, чем поверить в анимистическое разнообразие живого и неживого. Уже упомянутый епископ Беркли даже удивлялся: «Существует поразительно распространённое между людьми мнение, будто дома, горы, реки имеют естественное или реальное существование». А по Мамлееву есть только одно местоимение, закуклившее на себе вселенную. Поэтому нет «между», нет диалога, хора, реплик с места — есть только монолог, монолог «Я» с «Я». И так это «Я» необозримо, что разбежалось по безграничной точке самого себя и не всегда узнаёт себя в зеркале, как с похмелья.

Ну хорошо, а как же с грибами? Они-то беседуют за стаканом, проводят политинформации, читают друг другу морали. Кто они, эти грибы? По-мамлеевски выходит, что несчастное «Я» постоянно испытывает потребность убеждаться в уникальности своего существования. «Я» всё рассматривается в бесчисленные полированные плоскости, чтобы там найти подтверждение хоть собственного бытия, в корчах самоанализа гоняется за своими отражениями, вступает с ними в речевые, половые и иные контакты. И всё только для того, чтобы убедиться: и это я, и это, и то, и нет не меня. Так что любой разговор — эхо. Но что знает эхо о голосе, породившем его? А грибы — так, тени эха. Общение с ними всё равно, что с края оврага. Крикнешь: «Кто жена капитана?» А в ответ доносится: «Анна…» Значит, существуешь.