Неуместное упоминание о гомосексуализме чуть было не вывело Антона Геннадьевича из себя. Он крякнул, но неожиданно спросил:
— А вдруг продолжится?
— А мне по фигу. Ну, продолжится хоть где, хоть в другом мире, в каком-никаком, мне плевать. Я не возражаю, пусть опять пыхтит жизнь там иная какая-нибудь. Не на этом же маразме всё сошлось.
— Что тебе всё в жизни не нравится?! Кошмар! И это мой сын!
— Да всё мне нравится, отец, — наконец умиротворённо ответил Валера. — Только мне по фигу, нравится мне или нет. Но я не возражаю. Я тут одну тёлку за час с лишним четыре раза трахнул. Говорят, только львы так могут.
— Поздравляю. Но львы могут гораздо больше. Не нам с ними равняться… А если говорить серьёзно, Валерий, по-человечески, то у меня к тебе просьба большая.
— Могу.
— Поприсутствуй, пожалуйста, на моих сеансах психоанализа. Ты человек неглупый, может, втянешься, хотя бы с полубезразличием. Я, сынок, твоё мировоззрение не хочу и не могу менять. Бог создал человека со свободной волей. Но, может, ты потянешь это дело. Вдруг! Я тебя обучу психоанализу, дело это хлебное…
— Ладно, ладно, посмотрю. Для смеха.
Антон Геннадьевич направился к выходу из комнаты, неожиданно обернулся и сказал:
— А я тебя, сынок, зачал не как лев, а как человек, лицом к лицу с твоей матерью, без всяких извращённых позиций, как положено, благородно… Эх вы, третье тысячелетие…
И Антон Геннадьевич вышел. На этом беседа отца с сыном закончилась. Но на следующий день страсти не притихли. Правда, утром пришла Елена Викторовна, мачеха. Но, услышав, что её Антон и его сын чего-то спорят, не евши, не умывшись, сунулась к ним и заявила, что уходит в кухню готовить обед. Между тем спор между отцом и сыном продолжался, но почти в дружеском духе. Валера наконец спросил у отца, что это за «девка» появилась у деда.
— Ты ничего не знаешь, — слегка возбудился Антон Геннадьевич. — Шляешься по ночам неведомо где, а Ниночка уже у нас была, мы познакомились…
— Ничего себе. Мне по фигу, но только этого не хватало.
— Не смей так говорить о моём отце. Он тоже имеет право на личную жизнь, хоть и глубоко стар.
— Где же он эту Ниночку подцепил?
— Там, когда милостыню просил. Подошла очень интеллигентная женщина, лет около сорока, прямо какая-то неестественно добрая, словно с дореволюционных времён по своей душе, и подала ему не монетку, а пятьсот рублей. Видно было, что сама-то скромная, не денежная, а такую сумму вручила незнакомому старичку. Дед твой ошалел, и разговорились, мол, что и как. Кончилось тем, что дед пригласил её в ресторан. Там и развернулись душевно…
— Классно! — захохотал Валера. — За это всё деду прощу, надоедал он мне последнее время.
— Прекрати!
— И что?
— Любовь пошла. Ниночка давно развелась, одинока, имеет свою квартирку и где-то преподаёт… Ты не замечал даже, что отец мой не ночует у нас частенько…
В этот момент из коридора в комнату внука ворвался разъярённый дед.
— Он вообще всё, что вокруг, не замечает! — закричал Геннадий Петрович, слегка трясясь. — Он не замечает даже, что сегодня сорок дней с ухода на тот свет его двоюродной бабушки, моей любимой сестры… Ему на всё плевать!
Валера смутился.
— Да я вроде помню, дедуль, сегодня сороковой или пятидесятый день, что ли?
— Хам! Ты хоть понимаешь, что произошло?! Она у-мер-ла! — чуть не взвыл дедушка. — Ты понимаешь, что это слово значит и какие последствия?! Да или нет? Ты как к смерти относишься?
— Да никак, — сказал Валера и заржал.
Дедушка Геннадий Петрович онемел. Онемел и его сын Антон. Он же и первый заговорил:
— Кошмар! У моего сына нет ничего святого!
— А что, сказано прикольно, — вдруг возразил дед. — Надо сказать, Валера, что, если вдуматься, очень смелая и даже глубокая мысль. Обязательно расскажу Ниночке об этой концепции…
И Геннадий Петрович вышел.
— Довёл деда, — покачал головой Антон. — Он даже вашим языком заговорил, прикольно, мол. Доведёшь, он ещё свою божественную Ниночку будет гёрлфрендом называть… Прости Господи, слово-то какое омерзительное, как ползучая оккупация…
— Я таких слов не употребляю. А «прикол» — это хорошее русское слово. Деда я теперь уважаю, герой он, по существу.
— Ладно, пойдём на кухню, хоть в чём-то поможешь мачехе.
— Так и быть. Ленке помогу, она баба океистая.
— Опять за своё!
— Почему? Это слово — неологизм, такого слова в английском языке нет. Считай, оно наше.
— Во Франции использование английских слов, тем более на телевидении, запрещено… И показ нефранцузских фильмов ограничен. Вот так надо любить свой язык и свою культуру, иначе погибель…
Читать дальше