Юрий Мамлеев - Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

Родитель чуть не плачет:

— Тебя, пап, в сумасшедший дом пора. Ты постарел и одурел… Нас позоришь.

А дед ему:

— А ты, сынок, не перечь. Я, если милостыню соберу, тут же отдаю её другим… И ещё добавляю. Я неоплатоников переводил, не то что ты.

Дед Гена так и сказал: „неоплатоников“. Кто такие — одни черти знают, наверное, хотя они меня в детстве и заставили изучить английский и французский, но с меня хватит всяких эксцессов.

Дед поел-поел и вышел, сказав:

— Пойду переодеваться. На окраину поеду. Там народ сердобольный.

Папаня ему:

— Сейчас никто не подаёт, потому что знают: это мафия. Смотри, папаня, пропадёшь — я всё, с сегодняшнего дня меры приму.

Дед ушёл. Я развалился в кресле и говорю отцу по-хорошему:

— Пап, да оставь ты его, мать твою, пусть шляется… Дед всё время в меду жил, ну хочется ему на старости лет для кайфа нищим побыть…

Папуля на меня совсем разорался, чуть в морду не двинул, орёт, что это, мол, опасно. Позор — чёрт с ним, но опасно для деда, а у него, у отца-де, сил нет своего папашу держать насильно. Я ржу. Кричит:

— Тебе, гадёныш, всё по фигу…

Мне, конечно, всё по фигу, папаня прав, но я всё же человек. Я папаше и ответил, что мне за себя всё по фигу, а деда я иногда жалею, у него ум стал не натуральный, но он же, говорю, редко побирается, справку, что он учёный, с собой носит, дескать, я людей проверяю… Социальное исследование веду… Ему, говорю, хоть скоро и восемьдесят, он и в девяносто такой же лихой будет.

Мой немного успокоился, мне несёт, что, мол, у него сердце слабое, ему беречься надо. И у тебя, говорит, сердце слабое. А мне по фигу, что у меня сердце слабое. Всё равно буду жить, как хочу».

На этих словах Валера прекратил чтение. И тут же (почему именно тут же?) раздался стук в дверь и вошёл папаша Валеры, Антон Геннадьевич. Он присел на диван и строго сказал:

— Валера, хочу серьёзно поговорить с тобой. Когда это кончится?

— Что кончится, папань? Всё и так без нас кончится. Чего ты хочешь?

— Я хочу твоего блага.

Валера захохотал.

— Не хохочи. Ты ржёшь по любому поводу. Ты, конечно, живёшь, как хочешь, но этим ты губишь себя.

Валера осилил смех свой и улыбнулся.

— Чем же я себя гублю? Я не пью как лошадь, как многие. Прикладываюсь, но мне по фигу пьянство. Да, покуриваю, порой дурманюсь, но понемножку. Я ни во что не втягиваюсь, а так мне и кайф, по большому счёту, по фигу. Пользуюсь, но легко…

— Ладно. Допустим. Но тебе всё безразлично. Твоя жизнь, работа, учёба, карьера, наконец… Мы с дедом твоим обучили тебя языкам, протолкнули в институт иностранных языков, отмазали тебя от армии — и вот твоя благодарность. Ты не хочешь оканчивать институт, не хочешь работать, хотя мы могли бы тебя прилично устроить. Все сейчас суетятся, а ты… Наше терпение кончается. Дед твой завёл молодую девку, тратит на неё, как на чёрта. Лена моя потеряла работу опять же… Но ты, извини, даже членом своим пошевелить не хочешь, не то что руками.

Валера опять заржал.

— Молодец, папаня! Хвалю за сравнение. Но с членом у меня всё в порядке. Правда, бабьё быстро надоедает…

— У тебя всё так. Работать надо, деньги нужны, чёрт побери. Презренный металл овладел всем миром. Социалисты в заднице оказались.

— А мне плевать. Хотя вы все в заднице у павиана оказались — социалисты, буржуи и все вместе взятые. Человечья для вас слишком комфортна, я думаю, не заслужили.

— Как ты смеешь так говорить?! — Антон Геннадьевич окончательно разозлился и забегал по комнате. — Бугай здоровенный! Люди страдают, а ты… На что ты, в конце концов, намерен жить?! Нас с отцом ты скоро высосешь… Что жрать будешь?

— Плевать. Мне много не надо. Мне и так хорошо. Родина-мать прокормит.

— Не то время сейчас! — взвизгнул Антон Геннадьевич разгорячённо. — Сейчас нам только Бог может помочь!.. Кстати, у меня как-то выпало из ума, а как ты относишься к вере?

Валера опять хохотнул.

— Да по фигу. Не верю я ни в веру, ни в неверие. Все морочат голову, и верующие, и неверующие. Все дураки.

— Вот умный нашёлся, — Антон Геннадьевич вдруг присмирел, видимо, от того, что разговор пошёл о религии, тихо снова присел на диван и вдруг торжественно, даже таинственно произнёс:

— А собственная смерть тебе что, тоже по фигу?

Валера опять заржал. Вот этого Антон Геннадьевич, при всех своих сомнениях относительно веры, не ожидал. Валера проговорил сквозь смех:

— Тоже мне, напугал. Мы каждый вечер умираем, засыпаем то есть, без всякого чувства, что мы живём. Ну и заснём не на ночь, а навсегда. Что особенного? Тоже мне, гомосексуализм, всё прилично.