Симона Бовуар - Неразлучные

— Я знаю, что вы готовы довести ее до отчаяния, лишь бы не расстраивать отца. Но, в конце-то концов, — я уже начала терять терпение, — он же догадывается, что вы рано или поздно женитесь!

— Если я обручусь таким молодым, он примет это в штыки: плохо подумает об Андре и перестанет меня уважать. — Паскаль снова посмотрел мне в глаза. — Поверьте! Я люблю Андре! Я бы ей не отказал в этой просьбе без серьезных причин.

— Я их не вижу.

Он силился подобрать слова, потом беспомощно махнул рукой:

— Мой отец — старый, усталый человек, стареть так грустно!

— Попытайтесь хотя бы объяснить ему ситуацию! Пусть он поймет, что Андре не вынесет этой ссылки.

— Он ответит, что все можно вынести. Знаете, отец очень многое вынес сам. Я уверен, он решит, что эта разлука к лучшему.

— Но почему?

Я чувствовала в нем такое сопротивление, что мне даже стало страшно. И все-таки у нас одно небо над головой, одна правда!

Меня осенило:

— А с сестрой вы говорили?

— С сестрой? Нет. Зачем?

— Посоветуйтесь с ней. Может, она придумает, как представить все это отцу.

Паскаль помолчал.

— Моя помолвка затронула бы ее еще больше, чем отца.

Я вспомнила Эмму: высокий лоб, темно-синее платье с белым пикейным воротником и собственнический тон, каким она разговаривала с Паскалем. Все ясно. Нет, Эмма не союзница.

— А, так это ее вы боитесь?

— Почему вы не хотите понять? Я не могу причинить боль ни отцу, ни Эмме после всего, что они сделали для меня. По-моему, это естественно.

— Эмма, по крайней мере, уже не надеется, что вы примете сан?

— Да нет! — Он помялся. — Быть стариком невесело, и невесело жить со стариком. Когда меня там не будет, жизнь в доме станет для сестры тяжелее.

Да, я понимала позицию Эммы, причем куда лучше, чем месье Блонделя. Я задумалась, не из-за нее ли на самом деле Паскаль так старается скрыть свою любовь.

— Но ведь им придется смириться с тем, что однажды вы от них уйдете!

— Я прошу Андре потерпеть всего два года, — гнул свою линию Паскаль. — Через два года отца уже не удивит, что я думаю о женитьбе, и Эмма успеет как-то освоиться с этой мыслью. Сейчас это глубоко ранило бы их.

— Андре глубоко ранит этот отъезд. Если кто-то должен страдать, то почему она?

— У нас с Андре впереди вся жизнь, и мы твердо знаем, что со временем будем счастливы. — Паскаль нервно повысил голос. — Мы можем ненадолго пожертвовать собой ради тех, у кого нет ничего!

— Она будет страдать сильнее, чем вы. — Я посмотрела на него почти враждебно. — Да, она молодая, и это значит, что у нее в жилах течет горячая кровь, ей хочется жить…

Паскаль кивнул:

— И это еще одна причина, по которой нам, безусловно, лучше на время разлучиться.

Я оторопела:

— Не понимаю.

— Сильви, вы в каком-то отношении моложе своего возраста, — произнес он тем же тоном, каким когда-то говорил со мной на исповеди аббат Доминик. — И еще у вас нет веры. Поэтому кое-какие вещи от вас ускользают.

— Например?

— Близость жениха и невесты верующим не так-то легко дается. Андре — настоящая женщина, женщина чувственная. Даже если мы устоим перед искушениями, они все равно будут постоянно присутствовать. Такого рода одержимость сама по себе уже грех.

Я залилась краской. Я не предвидела таких аргументов, мне неприятно было об этом думать.

— Если Андре готова пойти на риск, то не вам за нее решать, — рассердилась я.

— Нет, мой долг защитить ее от нее же самой. Андре так щедра, что способна погубить себя ради любви.

— Бедная Андре! Все хотят обеспечить ей вечное спасение. А ей так хочется немножко побыть счастливой на этой земле!

— У Андре обостренное чувство греха, сильнее, чем у меня, — продолжал Паскаль. — Из-за невинной детской истории она до сих пор терзается раскаянием. Если наши отношения перестанут быть абсолютно чистыми, она себе этого не простит.

Я поняла, что проигрываю. Досада подхлестнула меня:

— Паскаль, послушайте. Я только что месяц провела с Андре. Она на пределе. Физически она слегка оправилась, но сейчас снова потеряет сон и аппетит и в конце концов сляжет. Она на пределе психологически. Вы представляете себе, в каком надо быть состоянии, чтобы рубануть себя топором?

В немногих словах, на одном дыхании, я обрисовала ему жизнь Андре в последние пять лет. Мучительная разлука с Бернаром, разочарование, постигшее ее, когда она узнала правду о том мире, в котором живет, непрерывная борьба с матерью за право поступать по-своему; все ее победы были отравлены угрызениями совести, и в малейшем собственном желании ей виделся грех. По мере того как я рассказывала, мне приоткрывались бездны, которые Андре от меня утаивала, я лишь смутно догадывалась о них по каким-то отдельным ее фразам. Мне стало страшно, и, казалось, Паскаль тоже должен был ужаснуться.