Симона Бовуар - Неразлучные

В ее голосе звучал тревожный вопрос.

— Ошибаться в пятнадцать лет — это нормально, — ответила я.

Андре носком туфли чертила линии на песке.

— В каком возрасте мы вправе думать: это навсегда?

Когда она беспокоилась, лицо ее заострялось, казалось почти костлявым.

— Сейчас вы не ошибаетесь.

— Я тоже так думаю. — Она продолжала выводить на песке зыбкие линии. — А другой, тот, кого любишь, — как быть уверенной, что он будет любить тебя всегда?

— Это, видимо, чувствуется, — предположила я.

Она опустила руку в коричневый пакет и молча съела несколько черешен.

— Паскаль сказал мне, что никогда не любил ни одну женщину. — Она подняла на меня глаза. — Нет, он не сказал «я никогда раньше не любил», он сказал «я никогда не любил».

Я улыбнулась:

— Паскаль — человек скрупулезный, взвешивает каждое слово.

— Он просил, чтобы мы завтра пошли причащаться вместе.

Я не ответила. На месте Андре я бы, наверно, ревновала, глядя, как Паскаль причащается: человеческое существо — такая малость в сравнении с Богом. Правда, когда-то я всем сердцем любила и Андре, и Бога.

Отныне мы исходили из того, что она любит Паскаля. Сам он говорил с ней теперь более доверительно, чем раньше. Он рассказал ей, что между шестнадцатью и восемнадцатью годами хотел стать священником, но духовный наставник отговорил, считая, что истинного призвания у него нет, что это лишь влияние сестры, а в семинарии он на самом деле надеялся спрятаться от своей эпохи и страшивших его обязательств взрослого человека. Этот страх еще долго не оставлял его, чем объяснялось и предубеждение против женщин: сейчас он сурово порицал себя за это. «Чистота состоит не в том, чтобы в каждой женщине видеть дьявола», — весело говорил он Андре. До знакомства с ней он делал исключение только для сестры, которую воспринимал как чистый дух, и для меня, потому что я едва осознавала себя женщиной, а потом понял, что женщины в этом своем качестве — божьи создания. «Но Андре на свете только одна!» — воскликнул он так пылко, что она перестала сомневаться в его любви.

— Вы летом будете переписываться? — спросила я.

— Да.

— Как к этому отнесется мадам Галлар?

— Мама никогда не вскрывает мои письма, и к тому же у нее будет много других дел, кроме как следить за моей корреспонденцией.

Приближавшиеся каникулы обещали быть особенно хлопотными из-за помолвки Малу, Андре заранее говорила о них с тоской.

Она спросила:

— Вы приедете, если мама разрешит мне вас пригласить?

— Она не разрешит.

— Не факт. Мина и Лелетта будут в Англии, а близнецы еще слишком малы, чтобы ваше влияние было для них опасно, — засмеялась Андре, потом заговорила серьезно: — Мама теперь доверяет мне. У меня был сложный период, но я в конце концов заслужила ее доверие, она больше не боится, что вы можете меня испортить.

Я догадывалась, что Андре хочет пригласить меня не только из дружеских побуждений, но и чтобы поговорить о Паскале. Я вполне готова была принять на себя роль наперсницы и очень обрадовалась, когда Андре объявила, что ждет меня в Бетари в начале сентября.

В августе я получила от нее всего два письма, оба короткие — Андре писала ранним утром в постели. «Днем у меня нет ни минуты свободной», — сообщала она. Ночевать ей приходилось в комнате бабушки, которая спала на редкость чутко: чтобы написать письмо или почитать, Андре дожидалась, пока сквозь ставни пробьется рассвет. Дом в Бетари был полон народу: жених, две его сестры — томные старые девы, по пятам ходившие за Андре, и родственники Ривьер де Бонней в полном составе. Справляя помолвку Малу, мадам Галлар устраивала встречи с потенциальными женихами для Андре; это был блестящий сезон, празднество следовало за празднеством. «Так я представляю себе чистилище», — писала Андре. Во второй половине сентября ей предстояло сопровождать Малу к родителям жениха — эта перспектива ее удручала. К счастью, она получала длинные письма от Паскаля. Мне не терпелось с ней увидеться. В то лето мне было скучно в Садернаке, одиночество угнетало меня.

Андре встретила меня на перроне в розовом шелковом платье и соломенной шляпке клош, но она была не одна: близнецы, обе в клетчатых платьицах — голубом и розовом, — бежали вдоль поезда и кричали:

— Вон Сильви! Привет, Сильви!

Своими прямыми волосами и карими глазами они напомнили мне девочку с обожженной ногой, покорившую мое сердце десять лет назад, только щеки у них были покруглее и взгляд менее дерзкий. Андре улыбнулась быстрой, но такой живой улыбкой, что показалась мне пышущей здоровьем.