Симона Бовуар - Неразлучные

— Вы — другое дело, с вами я готова поделиться. — Она старательно втянула дым. — Что вам рассказала мама?

— Как вы подружились с Бернаром и как она запретила вам видеться.

— Она мне запретила, — повторила Андре, швырнула сигарету и раздавила ее каблуком. — Вечером в день моего приезда я гуляла с Бернаром после ужина, вернулась поздно. Мама меня ждала, я сразу заметила, что у нее странное выражение лица. Она засыпала меня вопросами. — Андре возмущенно пожала плечами. — Она спросила, целовались ли мы! Естественно, целовались! Мы любим друг друга!

Я опустила голову. Андре страдала, эта мысль была для меня непереносима, но ее страдание оставалось мне недоступно: любовь, где целуются, лежала за пределами моей реальности.

— Мама говорила ужасные вещи. — Андре закуталась в лоденовую накидку.

— Но почему?

— Его родители гораздо богаче, чем мы, но они не нашего круга, совсем не нашего. Вроде бы там, в Аргентине, они ведут какую-то невообразимую, страшно рассеянную жизнь, — сообщила Андре с видом пуританки, потом почти прошептала: — А мать Бернара — еврейка.

Я смотрела на Мирзу, неподвижно сидевшую посреди лужайки, уши ее торчали вверх, к звездам. Как и она, я не способна была облечь в слова то, что чувствовала.

— И что?

— Мама поговорила с отцом Бернара, он полностью с ней согласен: я не лучшая партия. Он решил увезти Бернара на каникулы в Биарриц, а потом они уплывут в Аргентину. Бернар теперь вполне здоров.

— Он уже уехал?

— Да. Мама не разрешила мне с ним попрощаться, но я не послушалась. Вы не представляете! Нет ничего хуже, чем заставлять страдать того, кого любишь. — Голос ее дрожал. — Он плакал. Как он плакал!

— Сколько ему лет? — спросила я. — Какой он?

— Ему пятнадцать, как и мне. Но он совсем не знает жизни. Никто никогда о нем не заботился, у него была только я.

Она порылась в сумочке:

— У меня есть маленькая его фотография.

Я посмотрела на незнакомого мальчика, который любил Андре, которого она целовала и который так плакал. У него были большие светлые глаза с тяжелыми веками, темные волосы, подстриженные «под Каракаллу» [11] «Под Каракаллу » — короткая стрижка, как у римского императора Каракаллы (186–217), вошедшая в моду во Франции после Великой французской революции. . Он был похож на святого мученика Тарцизия [12] Тарцизий — мальчик-мученик времен преследований христиан в III веке н. э. Автор имеет в виду скульптуру Александра Фальгьера «Тарцизий, христианский мученик» (1868). .

— У него глаза и щеки как у маленького ребенка, — вздохнула Андре. — Но видите, какие печальные губы, он будто извиняется за то, что живет на свете. — Она откинула голову на спинку скамейки и посмотрела на небо. — Иногда я думаю, что лучше б он умер. Тогда хотя бы страдать буду я одна. — Рука Андре снова судорожно сжалась. — Мысль, что он сейчас плачет, для меня просто ужасна.

— Вы еще встретитесь с ним! Вы любите друг друга и поэтому встретитесь. Когда-нибудь вы же станете совершеннолетними.

— Через шесть лет! Это слишком долго. В нашем возрасте это слишком долго. Нет, — с отчаянием сказала Андре, — я точно знаю, что не увижу его никогда.

Никогда! Впервые это слово обрушилось всей тяжестью мне на сердце, я повторяла его про себя под необъятным небом, и мне хотелось закричать.

— Когда я пришла домой после нашего прощания, я поднялась на крышу. Хотела спрыгнуть.

— Вы собирались покончить с собой?

— Я провела там, наверху, часа два. Часа два стояла в сомнениях. Говорила себе, что мне плевать на вечное проклятие: раз Бог не добрый, я не хочу на его небо. — Андре пожала плечами. — Но все-таки я испугалась. О, не смерти, нет, наоборот, я так хотела умереть! Я испугалась ада. Если я попаду в ад, то все будет кончено навеки и я больше не увижу Бернара.

— Вы увидите его на этом свете! — не выдержала я.

Андре покачала головой:

— Все кончено. — Она резко встала. — Пойдемте в дом. Я озябла.

Мы молча пересекли лужайку. Андре привязала Мирзу, и мы вернулись к себе в комнату. Я легла под балдахином, она на диване. Она погасила свою лампу.

— Я не созналась маме, что виделась с Бернаром, — прошептала она. — Не желаю слышать, что она мне скажет.

Я колебалась. Мне не нравилась мадам Галлар, но я решила быть честной с Андре.

— Она беспокоится за вас.

— Да, наверно, беспокоится, — отозвалась Андре.

Андре больше не упоминала о Бернаре, а я не решалась заговорить о нем первой. По утрам она подолгу играла на скрипке и почти всегда грустные вещи. Потом мы выходили на солнце. Эта местность была более сухой, чем наша, здесь на пыльных дорогах я впервые вдыхала терпкий запах смоковниц, в лесу грызла орешки приморской сосны, слизывала смолистые слезы, застывшие на стволах. После прогулок Андре шла в конюшню, гладила свою рыжую лошадку, но не садилась на нее.