Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Да, попервах это тянуло не более чем на проходную историю. А потом меня переклинило. Простая, казалось бы, немка, веселая и легкомысленная, стала для меня сверхценностью. Ну на то и молодость. Какие-то страсти, ссоры, выяснение отношений — в таком духе. Куда подевались былые легкость и безмятежность? Да и черт с ними. Зато появился накал страстей! И — иллюзия, что дышишь полной грудью.

Мы с ней всё больше времени проводили вместе.

Как-то — дело было в Восточном Берлине — мы ужинали с ней в компании афропортугальцев, упражняясь в языках, и один говорит:

— А поехали в кабак!

— Который?

— Не знаю, какой адрес, но я найду. Помню, как идти от метро.

— А че туда тащиться-то?

— Там вкусно и дешево.

Он хотел как-то подробней объяснить, но, поскольку приехал недавно, то говорил тяжело и выражался путано. Махнул рукой — типа сойдет, и так же понятно, да?

Мы тронулись в путь, проехали пару остановок на метро, вышли — и он потащил нас в известном одному ему направлении. И дотянул компанию до Checkpoint Charlie и махнул рукой за него, вдаль. Доставая из кармана паспорт.

— Ты идиот? — спросила Марлис/Велосипед.

— Ну что значит — идиот? Почему вдруг?

— Да как же мы пройдем?

— Очень просто. Надо показать паспорт — и вперед…

— Ты че несешь?

— Да нет же проблем. Вот смотрите!

Он на наших глазах пересек границу миров, первого и второго, будучи родом из третьего и не понимая ваще, как устроена наша жизнь. Мы махнули на него рукой, развернулись и ушли вглубь своего восточного лагеря. Он, кажется, обиделся, решил, что мы просто смеемся над ним, как дураки.

Вроде он после всё же понял — что-то, как-то.

В ГДР было замечательное, фантастическое отношение к черным. Люди делали вид, что не замечают цвета кожи, вроде как им это без разницы. Девчонки таращились на этих жгучих красавцев и с удовольствием их пробовали. Родители боялись пасть открыть.

— А, так вы нацисты, что ли? Хотите нам про расовую теорию рассказать? — могли их запросто спросить. После мрачной истории с евреями немцы боялись собственной тени и дули на воду. И так получилось, что в страну привезли тыщи черных красавцев из Африки, они вкалывали на стройках и на заводах. К страшному удивлению этих гастарбайтеров, у них наладилась богатая и веселая личная жизнь, причем даром и без усилий. Девчонки там считались взрослыми с 14 лет, и они имели право веселиться по полной. Ну а че, свободная социалистическая страна.

Велосипед усиленно позанималась с африканцами языком. Ее португальский стал живей и богаче уже через месяц моих наблюдений. Я завидовал ее стремительному прогрессу.

Я как совецкий провинциал думал, что я у Велосипед в койке один такой. Как расист — по крайней мере, тогда я расистом был, но таким либеральным, политкорректным, вегетарианским, не опасным — я не мог себе представить, что белая симпатяга, ну ладно, пусть даже с прыщами на физии, да — сможет вдруг с негром! Взять его за живое и вообще! Но вот… Страшную эту тайну она раскрыла мне между делом, к слову, смеясь. Рассказывая мне историю про подружку, которая вышла за африканца и свалила с ним куда-то в дикую страну. С другом ее красавца Джо.

— Какого такого Джо?

— Ну какого, да того самого. Моего.

— Твоего? Я не знал, что он твой. Ты не говорила.

— Да ладно! Чего тут еще говорить. Ты видел, как мы танцевали?

— Ну, танцевали…

— Всё же сразу видно, из танца.

— Но при чем тут танцы.

— Дурачок. Он лучший из черных, а я их, поверь, немало перепробовала!

— Из черных? Перепробовала? — спросил я севшим голосом. Для меня это было как-то неожиданно. Больно. Я страдал страшно. Такое состояние у боксеров называется — groggy.

— Белые пресноваты, сам знаешь. И бледноваты, хахаха!

— Значит, это не лингвистика была с ними у тебя? — Я был оскорблен в лучших чувствах. Она была, конечно, преступницей. И вполне заслуживала смертной казни.

— Ну так одно другому не мешает. Лингвистика! И она тоже, само собой.

Она глянула на мое убитой лицо. Меня накрыло горе.

— Ой, прости, русо туристо облико морале! Не хотела тебя обидеть. Какие вы смешные, русские. Черт знает что у вас в голове. А уже ж не каменный век на дворе!

(Меркель была тогда студенткой, решений за всю страну еще не принимала, но вот эта тема, что все-все равны и что чужие не хуже своих — пробила ей мозг, точно, еще в ГДР.)

В принципе, я с большим удовольствием тогда реально убил бы свою красавицу, если б была хоть легкая надежда на то, что удастся замять дело. Но шансы на успех, на легкость и свободу, и безнаказанность — я оценивал тогда, в той ситуации, как непозволительно низкие, я стал бы главным обвиняемым… Белый Отелло против черного гарема для внучки эсэсовца… Так что вместо окончательного решения вопроса я пошел только на пьянство и глубокую, глубочайшую лирическую грусть. Мое сердце было разбито, ну и всё такое. Первый раз, что ли? Не то чтоб мы были Ромео и Джульетта, нет — обходилось без, пардон, африканских страстей. Но там же полно нюансов и степеней. И всё нестабильно! Сегодня так, завтра этак, вот только что ты мечтал от нее избавиться без скандала, и вдруг ррраз — и ты ловишь себя на мощной мысли о том что ах не можешь без нее жить! Ну, кто любил, тому не надо разжевывать. Поначалу мы с Марлис дружили, веселились, развлекались и прочее в таком духе, — казалось, не более того. Получали от наших контактов какое-то удовольствие, ну да. Но часто бывает так, что личная жизнь даже на ровном месте накаляется до невыносимого градуса, внезапно, ни с того ни с сего. Сколько уж было — после — фильмов про то, как из банальной темы ровного разврата произрастает ну чисто Шекспир со всеми вытекающими. Просто это сфера жизни такая. Кто был никем, тот (или та) станет всем. Я, выпив 0,7 бутылку Weinbrand за 15 восточных марок, изводил себя, представляя Велосипед в разных позах с черным fucking дикарем (pardon my french). Накручивал себя картинками — как вот она теми же губами, но уже не мне, а чужому постороннему самцу… Грубому животному… Ни стыда, ни совести, ни справедливости, ни манер. Значит, вот она ему то же самое — что и мне, а? А я сам виноват! Зачем я вылечил ее от лесбийства? Когда она уезжала к подругам, елозить с ними, мне было не больно, а смешно, я держался, чтоб не заржать.