Лара Галль - Буквенный угар

Лектор смотрит на меня вопросительно, я выдавливаю: „Я затрудняюсь отдать предпочтение какой-либо идентификации“. Он неожиданно не настаивает, кивает и получает последние пять ответов. Затем говорит:

— Итак, наша способность к самоидентификации есть наша способность к счастью.

Фраза бьет мне в лицо, как выскочившее из-за поворота солнце. Он профессионально — терпеливо — разъясняет, что-де, если мы знаем о себе — кто мы (то есть можем себя идентифицировать), мы ощущаем себя счастливыми. А если мы не знаем о себе — кто мы, нет точки отсчета счастья.

Мы молча впитываем новое знание.

И тогда он добивает меня.

— Но есть люди окраины — маргиналы, — они зависают на краю любой идентификации, расширяя собой пределы любых названий. Они никогда не бывают счастливы, как бы внешне благоприятно ни складывалась их жизнь. Они слишком умны, подчас гениальны, но несчастны…

Вчера выдалось время почитать Ваши вещи.

И знаете, я поняла, почему Вы на меня „запали“. Из-за того, что почувствовали сходство ситуаций в моих рассказах „Без наркоза“ и „Рикошетом“, да?

Ситуации, схожие с Вашими коллизиями, только подобных поворотов сюжета Вы не допускали — уходили раньше, на стадии первых признаков духовного небрежения Вами.

Я тоже не сношу такого. У меня колокол начинает внутри бешено и тяжело раскачиваться, как только в отношениях я чувствую небрежение.

Я тоже ухожу.

В себя.

Близким моим очень трудно это переносить — им сразу холодно делается, и они добывают меня оттуда — из „пустынь себя“, „отдышивают“, „лечат“, — а ведь вся эта возня и есть движения любви, правда же?..

„Без наркоза“ был написан в бешеном порыве сочувствия к Митьке Салтанову.

От Митьки решила уйти жена, она встретила „своего мужчину“.

Мне было Митьку страшно жаль, потому что он умница, и шут, и добрый-добрый. Не верилось, что его можно было вот так взять и оставить.

Но вот — можно…

Я понимала, что могу сделать только одно — помочь ему держать планку самооценки достаточно высоко. И без устали рассказывала ему о его же достоинствах, веселила, как могла, подсовывала интернет-приколы, едкие анекдоты и молилась, молилась…

И тогда же, за четыре часа, написала рассказ…»

В метро есть вагоны с желтым мягким светом, а есть с белым, безжалостным.

Сегодня Мике повезло. Он смотрел на свое отражение в желтом свете, и лицо не казалось ему поношенным.

В преломлении двойного стекла светились тонкие черты тридцатилетнего интеллектуала. Отражение так притягивало, так погружало в себя — миф о Нарциссе многогранен! — что за пять остановок он даже не раскрыл только что купленного нового CTOГOFFa.

Наконец, голос, недоучившийся звучать вежливо, объявил его станцию.

Отражение в стекле помахало на прощание и умчалось в тоннель. Ах нет, нет, конечно, — Мика вышел на своей станции, и все отражения его шагнули назад, в него. И они пошли домой. Все вместе. Но это — фигура речи…

Дома, на семнадцатом этаже, было тихо.

Мика походил по комнатам, повтягивал носом запахи, пытаясь воссоздать картину дня своей жены. Любимой жены.

Вот тут, в кресле, она читала и пила кофе. Белая чашка с кофейными кольцами, как спил дерева. Значит, пила медленно. Наверное, читала что-то интересное.

Вот тут она сбросила коротенькое кимоно, голубое с черным. А вот упаковка от колготок.

«Унеслась моя шальная богиня… В шикарных чулках и неброской одежде…»

Он сидел в обжитом кресле, курил и смотрел на изнанку мира — в никуда.

Часовая стрелка сделала круг. Окурки скрестились в небрежную поленницу.

Взгляд выделил уголок ее мобильника под брошенным кимоно. Черный корпус телефончика под черной лоснистой тканью.

Оставила дома. Или забыла? Значит, ей теперь не позвонить.

«Хорошая вещь — мобильник, — подумалось не совсем в тему, — можно прижать его к уху, сделать вид, что говоришь по телефону, а самому идти и просто думать вслух. И никто не сочтет тебя сумасшедшим. Раньше так было нельзя. А сейчас можно».

Ручка — хороший «паркер» — лежала на столе, большая толстая тетрадь на диване. Вспомнилась мысль, отложенная на запись. Втиснул в буквы слова: «Узор тонких кожаных полос на ее платье напоминал подробный скелетик тополиного листа».

Ручка скользнула из пальцев — со стола — покатилась по паркету. Было плохо, как никогда, совсем было прибито.

Вика-жена исчезала из его жизни, просачивалась, как время сквозь шейку песочных часов, и ничего поделать с этим было нельзя.