Лара Галль - Буквенный угар

Дома она наотрез отказалась снимать колготки. Она ревела в голос, повторяя разинутым в плаче ртом: «Не сниму, не сниму, не нада-а-а!».

Папа растерянно молчал.

Мама выставила его в гостиную, посадила Лику на стул, принесла таз с теплой водой. Ткань успела присохнуть к ранке. Лика умолкла. Смотрела, как мама все поливает ладошкой воду на присохшие колготки, и они намокают все сильнее и сильнее, и уже нет никакой возможности в них оставаться…

Мама поставила на стул сникшую Лику. Монетки глухо тренькнули, стукнулись о деревянное сиденье.

Поднялись в удивлении мамины брови.

Не глядя Лике в лицо, она осторожно сняла с нее колготки.

Вытряхнула на ладонь деньги. Вышла из кухни.

Лика стояла на стуле. «Пусть бы мне было очень-очень плохо, — думала она, — тогда бы они пожалели меня и не стали бы мучить словами, спрашивать такое, на что невозможно ответить, заставлять просить прощение». Прощение — это когда можно больше не искать слова, чтобы объяснить, зачем ты сделала так.

Мокрая нога успела высохнуть, а мама все не шла. Ранку щипало, но не сильно. Хлопнула входная дверь. «Папа ушел», — кольнуло в горло. Но нет. Папа появился в кухне, взял Лику на руки, под коленки. Унес в гостиную, сел в кресло, прижал к себе, как маленькую лялю. Он тоже молчал, но не как мама.

— Мазать будем?

— Будем. — Лика жаждала претерпеть боль. Боль могла внести хоть какую-то ясность в ее зависшее состояние. Будет жечь, она заплачет, папа будет дуть на ранку и жалеть ее, и это страдание вытеснит необъяснимость ее поступка.

Она была еще мала и верила, что собой можно рассчитаться за сделанное.

Что боль избывает поступок…

Что папа придет на помощь всегда…

Что слов когда-нибудь хватит на все…

«…Прочитал историю, происшедшую с Вами, Лика. Люди к Вам тянутся самые разные. Это говорит о том, что Вы — человек светлый».

Я шагнула из своего парадного в серый день. Постояла в раздумье — не взять ли такси. Страховой полис моей малышки просрочен, надо выправить новый.

За этим приходится идти туда, где кто-то неумно загоняет жизнь в систему. Там, в кабинете, уныло созерцать бюрократический сюр: какую-нибудь чиновницу в блузке под леопарда с золотыми блестками.

Дама станет тыкать толстым пальцем с бордовым ногтем в клавиатуру, смотреть на меня высокомерно-испытующе и подозревать.

О, как мне не хотелось идти! Кто бы знал!

Итак, я стояла, упиваясь первым прохладным днем, чистым балтийским ветром, и мысленно понукала себя: «Ну же, иди, иди…».

Тут ко мне подошел пьяный, очень пьяный мужчина. Он смотрел на меня и что-то говорил, сильно затрудняясь в словах от количества выпитого.

Я не очень-то слушала, потому что боролась с собой: в сумке у меня были четыре сотни и пара тысяч. Тысячу бы я, конечно, не подала ему. Ну а на сотню я себя раскручивала. Пусть бы взял да пошел. Может, еще и поделился бы с кем. Вздохнув, вынула сотню и протянула ему.

Он уставил на меня свои большие пьяные глаза в почти трезвом изумлении.

«Мне не нужны деньги, — сказал он. — У меня своих полно. Вот», — достал сложенные прямоугольнички бирюзовых тысячных.

Мне стало стыдно, и я спросила, чем же могу ему помочь.

«Мне нужно общество, — выговорил он старательно. — Не составите ли мне компанию?».

Тут надо заметить, что не такая я женщина, чтобы ко мне на улице приставали. Стати свои ряжу в черное и элегантное. Макияжа минимум. Духи — от «Estee Lauder». Ну зачем бы пьяному дядьке приставать ко мне, когда вокруг — их есть, как говорится?

Неожиданно для себя вру: «Я иду в поликлинику сейчас, дочка заболела. Так что не могу принять ваше приглашение».

Стремительно отхожу от кавалера, но он издает такой возглас, такое неясное отчаянное и долгое междометье, что я останавливаюсь.

Он подбегает и спрашивает: «А когда, когда вы могли бы со мной увидеться?!».

Я смотрю на это красноватое лицо, глаза в светлых ресницах. У него смешной пухлый рот мультяшного утенка. Пшеничные большие усы. Он пьян по случаю. Ему плохо. Даже пьяному плохо.

«Голубчик, — говорю ему ласково, — я замужем, и у меня маленькие дети. Я никогда не смогу с вами встретиться».

Он ловит мою волну ласкового отказа, и сочувствия, и приязни, еще не разобрав слов.

Протягивает пухлую короткопалую ручку и говорит: «Тогда можно мне вам руку поцеловать?».