Мария Метлицкая - Черно-белая жизнь [сборник litres]

Он помнил Полинину квартиру – в каждой комнате по ковру на стене – красный, зеленый. Да ради бога, у всех свои вкусы! Но отец? Он же смеялся когда-то над мамой: ковер – это мещанство.

Старые приятели отца в его новый дом не ходили – по крайней мере, дядю Леню Алексей там не видел. Может, его и не приглашали – наверное, отцу было неловко: после мамы – Полина? Да нет, вряд ли. Полину он, кажется, очень любил. Страдал же по ней после ее ухода.

Или просто уже подходила старость, и он понимал, что все, время уходит, впереди болезни и немощь. На Полину он мог рассчитывать. И был прав – заботливая была женщина, хозяйственная. И еще – очень здоровая. После болезни мамы он стал бояться больных. По всем законам справедливости она должна была уйти позже отца. А как вышло? Ушла первой – крепкая деревенская женщина. Сгорела в два месяца.

Наверное, он понимал, что жениться в третий раз неприлично. А значит, и понимал, что остался один, и ему стало страшно. Не по Полине он выл – по себе.

Лагутин слышал, как на кухне льется вода и тихонько позвякивают кастрюли. Но выходить из комнаты не хотелось. И разговаривать не хотелось – совсем. И видеть кого-то тоже. Даже эту тихую и почти незаметную, молчаливую Нину, которой он был страшно благодарен за все – за сегодняшний день, за отца. И за то, что она так тихо возится на кухне – наверняка готовит на поминки. Как родной и близкий его семье человек. Хотя… Какая у него семья? Нет у него семьи. И вообще никого нет. Он волк-одиночка. Ну или кролик – какой он волк?

Он уснул и спал до утра. А когда проснулся, за окном было довольно светло – значит, утро. Значит, вставать. Значит… Сегодня похороны его отца. Это значит, что сегодня он окончательно простится со своей прежней жизнью. И никого из нее не останется – теперь уже навсегда.

Нина встретила его на кухне – одетая в черное платье, с широкой черной лентой на волосах.

Она коротко и тревожно глянула на Лагутина и без слов поставила перед ним чай и тарелку с бутербродами. На тарелке стопкой лежали блины, испеченные на поминки.

Быстро глотнув чаю, и, несмотря на протесты Нины, решительно отказавшись от бутербродов, Лагутин быстро оделся, и они вышли из дому.

У больничного морга робко стояла жалкая кучка людей. Он никого не узнавал – узнала Нина, к которой тут же бросилась полная женщина в темном пальто с облезлым меховым воротником и высокой вязаной шапке. «Такие пальто и шапки из мохера носили сто лет назад, – подумал Лагутин, – еще в советские допотопные времена».

Женщина обнялась с Ниной и подошла к Лагутину.

– Ну здравствуй, Алексей! – прищурилась она, внимательно и строго оглядывая его.

Он вспомнил: тетя Катя, вдова дяди Шуры, того самого отцовского брата. Он не видел ее еще с похорон матери – значит, много лет назад. Тогда, на маминых похоронах, мощная, громкая и языкатая Катя была совсем молодой – моложе сегодняшнего Лагутина. Кажется, у нее была дочь. Или нет? Лагутин не вспомнил и спрашивать, естественно, не стал – боялся что-то напутать.

Тетя Катя продолжала буравить Лагутина острым, недобрым взглядом – понятное дело, осуждает: бросил немощного старика. Не сын, а дерьмо.

Но Лагутину было категорически наплевать на тетю Катю и всех остальных. «Поскорее бы все прошло, закончилось, – думал он, – как это тягостно все. И изображать непомерную скорбь – в том числе. Скорби не было, вот в чем дело, как ни горько в этом признаться.

Он увидел женщину, которая спешила к ним, сильно припадая на ногу и опираясь на палку. Она подошла к Лагутину и обняла его.

– Леша, милый! Ну как же так?

Он узнал ее – Рита, жена отцовского сослуживца Андрея Ростовцева. Он вспомнил – тогда, лет двадцать назад, а может, и больше, в отцовском институте был большой скандал – завлаб Ростовцев ушел из семьи, оставив жену и двоих детей. Супруга Ростовцева, дородная и красивая женщина с мощной халой из вытравленных соломенных волос, шла по жизни уверенно – это читалось во взгляде. Ну и отправилась она, – это рассказывал отец, – в парторганизацию, чтобы изменника призвали к ответственности, а заодно и к совести. Но ничего не получилось – не возымели действия ни партсобрание, ни понижение в должности – с завлаба до рядового сотрудника. Только потеря в зарплате, ну и как следствие – алименты уменьшились.

Случилась любовь – это все понимали. Ростовцев был крупным и фактурным мужиком – рано поседевший, но сохранивший роскошную шевелюру сибиряк с тяжелым подбородком, властно сжатым упрямым ртом и стальным блеском в глазах. Бабы, конечно, на него заглядывались. А влюбился он в лаборантку, совсем девочку, так, ничего особенного – маленькая, худенькая, остроносенькая и тихая. Одним словом – мышка-норушка.