Клаудио Магрис - Дунай

Болгарская литература развивалась под знаком эпики до 1956 года, когда дорогая сталинизму эпическая монументальность постепенно дала трещину. Димитров, мумия которого, как и мумия Ленина в Москве, выставлена в Софии словно для проведения некоего азиатского ритуала, в письме, написанном 14 мая 1945 года и обращенном к Союзу писателей, возложил на литературу образовательную и воспитательную роль, по его замыслу, вся национальная литература должна была развиваться в одном направлении. Сегодня картина изменилась: в Болгарии не было Пражской весны или Венгерской осени, здесь (по крайней мере, официально) нет диссидентов и ревизионистов, однако апрельский Пленум 1956 года, выступление Живкова перед молодежью в Софии в 1969 году и X Съезд партии 1971 года (ограничимся главными событиями) решительно изменили положение в литературе. Сегодня болгарский роман в лице Ивайло Петрова добродушно подсмеивается над назидательным официальным оптимизмом: взять, к примеру, замечательный рассказ «Лучший гражданин республики» — историю хорошего человека, которого после присуждения ему почетной награды перемалывает бюрократическая машина. Кто знает, можно ли считать бедного дядюшку Анчо, растерянного и смятенного из-за свалившихся на него почестей и связанных с ними обязанностей, потомком протоболгар.

Долгое время Болгария, опираясь на политические и этнические доводы, претендовала на Македонию: об этом свидетельствуют и кровавые страницы истории, и полные страсти страницы литературных произведений. Македонский вопрос можно свести к истории господина Омерича, которую рассказал мне Вандрушка. Омерич, носивший эту фамилию, когда в Югославии была монархия, при болгарской оккупации в годы Второй мировой войны стал Омеровым, а в Республике Македония, входящей в Федеративную республику Югославия, — Омерским. Вообще-то, его звали Омер, он был турком.

Козлодуй. Здесь Христо Ботев, захватив в 1876 году поднимавшийся по Дунаю пароход «Радецкий», вместе с двумя сотнями бойцов высадился на болгарской земле, дал сигнал к началу восстания и вскоре после этого погиб в бою. Было ему двадцать восемь лет. Романтический поэт-революционер, рассказывавший в своих стихах о том, что на закате он слушает, как Балканы запевают гайдукскую песню, мечтал одновременно о национальном и о социальном освобождении во имя братского союза всех балканских народов и общей религии человечества. Он считал революционным классом крестьян в соответствии с демократической традицией болгарского земледельческого популизма, укорененной среди мелких землевладельцев-крестьян и куда более распространенной в Болгарии, чем в близлежащих странах, где господствовали крупные помещики.

Болгарское земледельческое движение было по своему характеру открытым и прогрессивным (об этом свидетельствует политика его крупнейшего лидера Стамболийского); ему были чужды регрессивные, фашистские настроения, отличавшие другие движения «зеленых», например «зеленых людей», о которых мечтал вождь румынских легионеров Кодряну. Значительная часть передовой болгарской интеллигенции вышла из семей сельских учителей; деревенька Боженци, затерянная в лесах и сохранившаяся в первозданном виде, воплощает простой и строгий, не знавший древнего варварства крестьянский мир; это чувствуется и в родном доме Живкова, в пространстве, где протекала скромная, но честная жизнь и где Живков почувствовал призвание стать лидером революции. И все же, чтобы уберечься от идиллий и идеализации, не стоит забывать слова Каница, который говорил об изнуренных трудом крестьянках: глядя на двадцатилетнюю женщину, трудно угадать, как она выглядела в девичестве, когда ей было семнадцать.

Деревенская цивилизация постепенно умирает повсюду, в том числе и в Болгарии, но здесь она обрела поэта, который описывает ее падение в пучину времени с фантазией сказочника, в последний раз обращающегося к мифу, и черпает из мифа ироничное волшебство, помогающее забыть об исчезновении. Шестидесятилетний писатель Йордан Радичков принадлежит к крестьянскому миру, который превращается в его рассказах в сказочный мир, в воображаемую деревушку Черказки. В деревне, занесенной снегом, населенной курами и свиньями, которые чувствуют себя не менее важными, чем люди, духи прячутся в самых неожиданных местах; сани едут сами, ружья сами стреляют, кукурузные початки и сойки разговаривают не хуже, чем сельские сторожа или староста, а привязанный канатами воздушный шар пляшет на ветру, задавая жару всей деревне и полиции.