Клаудио Магрис - Дунай

Охра нынешнего полудня и золотисто-зеленый речной фон создают (вместе с просторным, величественным стадионом «Беке Тер» и его желтыми строениями) достойное обрамление для эпилога — вернее, для постскриптума габсбургской истории, написанной здесь, на дунайских берегах. В 1921 году последний император, Карл, вновь попытался возложить на голову корону святого Стефана; когда попытка провалилась, вызвав незначительные волнения, но не помешав знаменитому футбольному матчу в Будапеште, британская канонерка доставила Карла вместе с императрицей Зитой из Баи на Мадейру, в место ссылки. На этих берегах Карла благословил апостольский нунций. Так последний из Габсбургов спустился по Дунаю — реке, принадлежавшей его короне, навстречу Черному морю, Средиземноморью, Геркулесовым столбам, изгнанию.

Река течет вперед. И все же Гёльдерлин, величайший поэт Дуная, воспел его бег не только как мифическое путешествие немецких предков к летним дням, к берегам Черного моря и к детям Солнца, но и как странствие Геракла из Греции в Гиперборею. Для Гёльдерлина, умолявшего поэзию излечить нынешний раздробленный мир и разбившегося вдребезги при попытке восстановить его единство, Дунай — это путешествие-встреча Запада и Востока, синтез Кавказа и Германии, эллинская весна, которая вновь расцветет на немецкой земле и вернет древних богов. Поэту хочется вернуться в Элладу и на Кавказ, в древнюю колыбель, Дунай — путь искупительного странствия, однако в гимне «Истр» река словно течет вспять, с Востока на Запад, принося Грецию в Германию, в Европу, утро и возрождение — в вечерний край.

Река ведет к своим истокам, а значит, устье Дуная, его дельта, носящие величественные названия земли, где он впадает в Черное море, — начало, а не конец, вступление в жизнь? Наверное, всякое путешествие также стремится к истокам, к поиску собственного лица и к призвавшим его из пустоты словам «да будет свет». Путешественник убегает от ограничений действительности, которая заключает его в клетку беспрерывного повтора, стремится к свободе и к будущему — вернее, к возможности открытого и еще не выбранного будущего, а значит — к детству, к родному дому, когда вся жизнь впереди.

Возможно, он лелеет надежду, что там, куда спешит Дунай, затемнившая лицо усталость сотрется, глаза будут смотреть не сдержанно и жадно, как у того, кто потерял по пути собственных богов, а распахнутся с удивлением, словно глаза ребенка, которого снимает фотограф, пока он с радостью разглядывает кота во дворе. Сладостный, древний, упорный обман, иллюзия, что можно вернуться домой и припасть к истокам, что поэзия сердца вновь окажется на расстоянии вытянутой руки. Вергилий — поэт, потому что, пусть даже слишком поздно, он понял: нужно сжечь «Энеиду», объявить о ее невозможности; путешественник, грезящий об «Одиссее», о полноте и возвращении, должен уметь вовремя остановиться, чтобы невольно не начать играть комическую роль, он должен усесться на берегу Дуная и заняться рыбной ловлей. Возможно, так он обретет достойное спасение у дунайских вод, хотя, как говорит Гёльдерлин в «Истре», «на что еще способен он, никто не знает» [98] Перевод В. Куприянова. .

Аттиле Йожефу монотонное течение волн Дуная, «темного, мудрого и великого», рассказывало о старости и о соприсутствии столетий, о встрече побежденных и победителей, о столкновении племен, которые смешались и слились во времени и в воде, подобно текущим в венах Йожефа куманской крови его матери и румынской крови его отца, уроженца Трансильвании; его Дунай — это «прошлое, настоящее и грядущее». Йожеф был великим поэтом, он умел соединить в своей песне анархическую свободу поэзии и рациональную, полную любви человеческую и общественную солидарность; отчаяние из-за личной и политической ситуации в 1937 году толкнуло его под колеса поезда. В посвященном Дунаю стихотворении он с нежностью вспоминает отца; отец, как рассказывал Миклош Сабольчи, бросил семью, так и не узнав, что его сын поэт. Несколько лет спустя после гибели сына он страшно удивился, когда ему рассказали, что он отец знаменитого в Венгрии и во всей Европе литератора.

Писать о Дунае непросто: эта река, как подчеркивал несколько лет назад Франц Тумлер в «Суждениях о Дунае», представляет собой беспрерывное, неясное течение, не ведающее о суждениях и о языке, который пытается все проговорить и расщепляет единство прожитого. Глубина безмолвствует — говорит Йожеф в своих стихах. Настойчиво пытаясь заставить ее заговорить, рискуешь вложить ей в уста напыщенные стилизованные речи — как в «Carmen saeculare» [99] «Вековой гимн» (лат.). румынских поэтов Димитрия Ангела и Стефана Октавиана, у которых Дунай ведет возвышенные и пустые беседы с Дойной, аллегорической персонификацией народной поэзии.