Шубханги Сваруп - Широты тягот

Несколько часов тому назад Тапа ненароком очутился на одном из тесных тамельских перекрестков. На крошечной площади сошлись сразу шесть улиц. Это обычное для Катманду зрелище: мусор, деревянные подмости, недорытые канавы и недостроенные здания, втиснутые в уголки и ниши этого города на болоте. Посреди мусора торчал травянистый холмик. Какой-то человек кормил на нем голубей. Но птиц, крупных и агрессивных, не интересовали мертвые семена, которые он разбрасывал. Потомки ящеров, они сохранили рептилью тягу к плоти — живой и сочной, той, что нравится и людям. Голуби — противоток эволюции.

На заре нового дня Тапа возвращается домой, в убогую комнатку, снятую им на втором этаже ветхого здания. У порога ему приходится отступить в сторону, потому что какая-то женщина выбрасывает на улицу мусор. На лестнице, свесив голову между коленей, сидит девушка, почти девчонка. Дверь его соседки широко распахнута. В ее комнате грудами навалена пестрая одежда и включен телевизор. Даже в отсутствие хозяйки комната вопит и визжит. Захлопнув соседскую дверь, Тапа отпирает свою и оставляет ее открытой, чтобы синтетическая вонь лапши из пакетика, которую он собирается сварить, поскорее выветрилась. Для него в этом запахе смешаны “Шанель” и Тамель.

Садясь есть, он замечает, что на него смотрят снаружи. Должно быть, та самая девушка, которую он обогнул на лестнице.

— Будешь? — спрашивает он, догадываясь, что ее утренняя трагедия — голод.

Она кивает.

Он подливает в кастрюльку воды и опять ставит ее на огонь. Лапша, чай и пачка печенья — вот и все, что он может предложить. Его гостья ни от чего не отказывается — похоже, проголодалась всерьез.

— А в школу тебе не надо? — спрашивает он, опускаясь на стул.

Она вздрагивает.

— Издеваешься? — Она глядит на него в упор. — Как мой квартирный хозяин, который плюет мне под ноги и говорит, что ему не нужны грязные деньги, а сам каждый месяц поднимает плату?

Ее слова для Тапы будто пощечина. Он не понимает, как кого-то может оскорбить такой невинный вопрос.

— Почему ты вчера не позволил мне тебя развлечь? — спрашивает она.

Ночная лихорадка ушла. Тапа корчится на стуле. От стыда у него отнялся язык. Девушка за столом напротив, жадно поглощающая лапшу, — полная противоположность официантки, которую он накануне попросил уйти. Безликой, лишенной возраста, сверкающей вульгарным блеском.

— Почему ты не дал себя развлечь? — снова спрашивает она, изгоняя молчание из сердца.

— Потому что я гожусь тебе в отцы.

Она смеется. Царственным, бесшабашным смехом.

— По танцбарам только отцы и ходят, — говорит она.

— Я пришел туда, чтобы развлечь своего делового партнера, а не себя.

Ее смех затихает, точно из уважения. С глубокой серьезностью она спрашивает:

— Может, ты любишь мальчиков? Так их в Тамеле сколько угодно.

Теперь его очередь смеяться. Обычным, простодушным смехом.

* * *

Тапа смиряется с тем, что день пропал. Если он сейчас ляжет в постель, недавний смех наверняка всколыхнет ил его эмоций, породив взвесь снов.

Он начинает дневную рутину с замачивания в тазу своей одежды. Потом моет посуду и возвращается к стирке. Проживший в одиночестве бо́льшую часть жизни, он привык к будничным домашним ритуалам. Никакая трагедия, никакое душевное потрясение или физическая угроза не должны их отменять.

Отдав дань чистоплотности, он вливается в толпу путешественников, торговцев, нищих, наркоманов — потребителей крэка, малолетних проституток и великовозрастных ловеласов. Даже среди такой разношерстной публики Тапа не может потерять себя.

Резкого падения температуры, кажется, ничто не предвещало. В этот сухой, без капли воды, день яростный ветер поднимает пыльные вихри, возвращающие человека к мгновениям, которые тело помнит лишь в форме ощущений, а разум позабыл вовсе.

Вместе с ледниковым ветром с горных вершин в долину мчится дождь. Людям оставлены на подготовку считаные минуты. Весь мир забивается под козырьки и навесы и преклоняет колени перед надвигающимся ураганом.

Почва влажнеет в ожидании. Это остатки моря, которое испарилось несколько эпох тому назад, пена дыхания впавших в спячку — тех немногочисленных упрямцев, что в своей мудрости сохранили жабры, предпочтя смерть сна жизни с легкими. Воздух тоже оживает, насыщенный воспоминаниями. Прародители птиц беспомощно хлопают крыльями — древняя плотоядность еще не отпустила их в полет.