Шубханги Сваруп - Широты тягот

— Ты знаешь, как меня зовут? — тем же вечером спрашивает Газала своего внука, подавая ему рис.

Таскать электрическую молотилку и работать с ней невероятно тяжело. Каждый день он возвращается домой измотанным.

— Я знаю, что дедушка называл тебя газель [53] Строфа в арабском стихосложении. , когда вы были вдвоем. Он очень любил газели. Слушать их, читать вслух, петь, запоминать. Это единственное твое имя, кроме “мамы” и “бабушки”, которое я слышал.

— Да, он один так меня называл, — говорит она, доедая то, что осталось на блюде.

В рощице около их дома течет ручей, и Газала считает это большим везением. Спрятавшись за деревьями, она может курить в свое удовольствие, пока намыленные вещи отмокают в воде.

На родине ее пороки ни для кого не были тайной. Вся семья знала, что она пьет и курит. Но это никого не возмущало: по общему мнению, ее стоило скорее пожалеть, чем карать. С самых похорон мужа она никак не могла преодолеть душевный разлад. Ее дети приписывали это невыносимому одиночеству после семидесяти лет брака. Никто и не догадывался, что вредные привычки помогают ей выносить гораздо более тяжкое бремя — бремя свободы.

Устав сидеть на корточках, Газала присаживается на кучку камней, не дающую ручью резко свернуть в сторону. Стягивает с головы платок, чтобы насладиться прохладным ветерком, пока ее руки отдыхают, — одежда внука вся в жирных пятнах, отмывать их непросто. Потом раскуривает биди. Ей не терпится продолжить мысленную беседу с обладателем жемчужных серег. Когда же еще помечтать и поразмышлять о жизни, если не во время стирки?

“А как насчет облаков?” — спрашивает его она.

“Что случилось с облаками? — удивляется он. — Куда они сегодня пропали?”

“Кто они?” — допытывается она.

“Облака… — Он размышляет. — Это видения”.

“А горы?”

Раньше Газала и представить себе не могла, что на свете есть горы, подобные Каракоруму. Лишенный зелени, жизни и всяких ее признаков, каждый пик напоминает обломок кости или изуродованный скелет без кожи и плоти. По пути сюда она видела синие, фиолетовые, оранжевые, желтые и розовые горные вершины. Через несколько дней после того, как они одолели перевал Зоджи-Ла, внук сделал небольшой крюк, чтобы показать ей Лунную долину. Этот пейзаж, объяснил он, смахивает на поверхность Луны. Она подивилась на огромные возвышения и загогулины из скал, бросающие вызов законам геометрии и требованиям эстетики. Как и этот ландшафт, так и луну, заключила она, выдумал ребенок, едва научившийся ходить. Кричащая пестрота и странные формы — все будто намалевано в спешке.

“Горы — это правда, — говорит Апо. — Это остатки истины, таящейся за всем сотворенным. Кажется, они вот-вот рассыплются, так хрупко их равновесие”.

“А вода, которая ревет в Инде и тихо дремлет в озерах?”

“Мадам, горы и облака, истина и видения — всё отражается в зеркале воды. Так же, как прошлое и будущее. Все они свойства настоящего, как рев и тишина, о которых вы говорите. Вода — стихия, полная возможностей. Это и есть настоящее”.

Газале нравится, когда он называет ее “мадам”. Интересно, думает она, зачем ему понадобилось ее имя? И зачем она спросила, как зовут его? Ведь у нее все равно не хватает смелости обратиться к нему по имени — когда ей надо привлечь его внимание, она покашливает или мусолит кончики своего платка.

“А я кто?” — спрашивает она.

Ее собеседник погружается в молчание. Она гасит биди и возвращается к стирке. Чистая одежда плавает в ручье, словно водоросли. Газала споласкивает ноги и вынимает вещи из воды. Потом развешивает на ветвях — солнце такое жаркое, что всё успеет просохнуть, пока она выкурит еще одну сигаретку. Для этого удобнее снова присесть на камни.

“Ты не газель, не стихотворение и не песня, — слышит она его голос. — Ты и не муза. Я знаю тебя. Ты — поэт”.

Газала забывает поджечь биди. Сигарета так и лежит у нее на коленях, а сама она вновь проваливается в грезы.

* * *

В сумерках дотлевающего дня и воспоминаниях об Инде, беснующемся далеко внизу, Апо обнимает ствол орехового дерева. Приложив глухое ухо к шершавой коре, он слушает истории, которые прячутся в ее глубоких бороздах. Этот орех — его друг, старинный и дорогой. Много созвездий тому назад оба они были альбатросами, пересекающими пустыню, на месте которой еще плескался океан. Летели над морями и берегами целые годы, и ничто не нарушало их одиночества. Но когда они встретились, началось бесконечное кряканье, обмен историями и приключениями.