Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

— Вы видели Провал? Были уже там?! — на возвышенной ноте произнесла она.

— Нет. Так и не собрался, — честно признался прапорщик.

— Я вас провожу. Это совсем недалеко отсюда, не более полуверсты.

Они неторопливо пошли бульварами мимо Елизаветинского цветника, минуя Михайловскую галерею, проводив взглядом Сабанеевские, Александро-Николаевские и Донские купальни.

Едва перешагнули через ограду парка, шоссе оборвалось и местность сделалась пустынною. Далее дорога пролегала по возвышенной вытянутой долине, сбегающей постепенно к востоку. Змейкой она вилась между пышным кустарником, одаряющим путника букетами бузины и шиповника.

Дорога все более и более скатывалась влево к крутому боку Машука и наконец сузилась до тропинки. Растительность становилась все гуще и гуще. И тут они неожиданно вынырнули на площадку в несколько сажен длины и ширины. Вправо она круто обрывалась к оврагу.

Путники невольно замедлили шаги и осторожно приблизились к краю бездны. Наверное, мало у кого хватит отваги стать на самую кромку, чтобы оттуда заглянуть в открытую пасть провала.

— Тогда вы не дали мне договорить, — улучив момент, произнесла незнакомка, захватив для верности своего спутника под локоть. — В стихотворении «Выхожу один я на дорогу» предцезурная часть каждой строки, благодаря слабому первому ударению, образует как бы анапестический ход…

Сивцов слабо простонал.

На дне Провала все казалось тихим, лишь едва слышно доносилось воркованье голубей.

— Вместе с сильной цезурой после ударения это создает совершенно особое ритмическое впечатление… — Девушка подняла глаза на прапорщика. Он впервые рассмотрел ее лицо. При лунном свете, как иногда бывает, оно стало чище, глаза сверкали, грудь под черной прозрачной накидкой с узлами по краям волновалась.

— Это старинное серебро, — начал было Сивцов, но не договорил. Она решительно обвила его виски руками и поцеловала.

Прапорщик оступился, камень из-под ноги его упал вниз, послышался глухой плеск воды, голуби тревожно заметались взад и вперед, не рискуя подняться вверх, забились о скалы.

У русского глагола проезжающие, застрявшие на губительных наших безлошадных станциях Тула, Воронеж… — и сколько их там до Георгиевской? — насчитывали вслед за Ломоносовым Михаилом пять прошедших времен: прошедшее неопределенное, прошедшее однократное, давнопрошедшее первое, давнопрошедшее второе, давнопрошедшее третье.

Огромный караван русской миссии в сто верховых и вьючных лошадей и мулов завлекся наконец в какую-то бесплодную ложбину и долго ехал в этом искривленном пространстве среди круч, камней и пыли, по сторонам блистало дикое золото и серебро, зеленела медь и ртуть, дымилась сера; земля с беспрерывным движением наречий, обычаев, местной ходячей монеты, весов и мер, менявшихся на каждом шагу.

Персидская конница во весь опор скакала навстречу, пылила, спешивалась и поздравляла со счастливым прибытием туда, где вовсе не хотелось быть.

И на крылах воображенья, как ластица, скиталица полей, летит душа, сбирая наслажденья с обильных жатв давно минувших дней. Ветр свежий веет от Востока, от тучных счастливых земель, где мира и людей святая колыбель [1] Выписка в свеаборгском крепостном дневнике Кюхельбекера из Катенина. .

Министр сороковую версту улыбался шутке Марлинского: «Вы заметили, что в Патаньоти, контр-адмирале, командующем нашей черноморской эскадрой, есть что-то божественное!» — «Почему?» — «Потому что в его разговорах нет ни начала, ни конца…»

Дорога, казалось, лезла прямо на небо.

Оттуда, из сиреневого марева, появилась повозка Рубрука. Ее влачили двадцать два быка; одиннадцать в один ряд и еще одиннадцать перед ними. Ось была с мачту корабля.

На повозке валялся огромный камень, выдававшийся за колеса по крайней мере футов на пять с того и другого бока.

Но что более всего поразило русскую миссию, так это передвижение вкруг повозки полутора десятков линейных казаков на маленьких лохматых лошадках, в выгоревших фуражках и озаглавленных прапорщиком. Казаки с румянцем жизни на щеках и биением действительности в груди не оставляли мысли хоть как подталкивать еле тащившуюся телегу и в очередь адресовались к быкам, с отобранною на солнцепеке руганью, назначение коей было динамическое, а направление — на Ставрополь.