Вадим Фадин - Хор мальчиков

Женщина, разглядывая афиши и фотографии на стенах, приближалась к нему, устроившемуся в уголке и от нечего делать уже приготовившему слова, способные её задержать. Он и задержал, и наказал себя лишними заботами.

Случайная посадка на ближнем аэродроме теперь виделась Дмитрию Алексеевичу трюком, уместно вставленным им в сценарий; произойди она в действительности, зазвать к себе малознакомую попутчицу было бы непросто. Он и не надеялся: скорая сдача порядочной женщины была неправдоподобна — да мало ли что может прийти на ум заинтересованному сочинителю…

Он замялся, прощаясь с нею у входа в метро и вовсе не желая отпускать навсегда.

— Последняя прямая, — неоригинально обозначил он близость дома, и Мария произнесла в ответ тоже что-то необязательное.

Потом она вдруг обронила, что дочери, наверно, ещё нет дома, и Свешников ловко ухватился за подсказку, предлагая чаю и кофе — передышку в пути.

— Да что вы, — глядя снизу вверх, ласково отказалась она. — Мы с вами разыгрывали совсем не такую пьесу.

— Древнюю трагедию. С хором.

— А теперь хотите — водевиль… Согласиться на такие крайности — верный провал.

— Есть логика сюжета. Посмотрите, как подстроена подмена аэропорта — явно неспроста. Значит, не пройдёт бесследно. Или же надо её вычеркнуть и лететь ещё раз.

— Не дай Бог. Видно, вы ещё не почувствовали, как устали — не от полёта, а — за все эти дни. А ведь впереди — новогодняя ночь…

— Кто знает, что там, впереди?

— Смотрите, не накликайте… Ну, прощайте, всё ж. С наступающим!..

Такой скучной развязки Свешников не хотел бы, но и замена её в воображении постельной сценой завела бы в тупик: не стоило свеч придумывать лёгкие победы на всяком ровном месте. В действительности он согласился бы не меньше чем на очевидную перемену судьбы, и тут не могло найтись момента удобнее переезда в Германию, из-за которого Дмитрий Алексеевич навсегда оказался одним среди чужих (вовсе не аборигенов, а — соседей по общежитию), не находя, с кем перемолвиться задушевным словом: тут и стала бы великой радостью встреча с давнишней любовницей. Поначалу на неродной земле только и оставалось бы, что придумывать истории, оттого что не так просто свыкаться со внезапной зыбкостью своих ощущений: будто не узнавая сам себя, он часто думал бы невпопад и держался неуверенно, как в тёплом пруду с плохим — со стёклами и железками — дном, где хотя и приятно барахтаться в ласковой водичке, но кажется невозможным когда-нибудь ощутить почву под ногами, постоять, — лишь там ему могли понадобиться небылицы.

«Над вымыслом слезами обольюсь», — припомнил он.

Никакие события, считал Дмитрий Алексеевич, не имеют конца, а продолжаются в будущем; всякое из них влечёт за собой другие, но какие и как — заранее не угадать. Мария же видела, напротив, как иной раз что-то и в близких днях пропадает бесследно. Происшествие в аэропорту, где сотни людей были в отчаянии и озлоблены, свело её со Свешниковым (возможно, для того и было устроено, чтобы свести); такой пролог мог бы предвещать необыкновенную судьбу — она и оказалась невообразимой, только совсем в другом смысле: нежданная беда уничтожила всё, чем Мария жила до сих пор, и сюжет с дорожным романом забылся как ничтожная банальность; порвав со всем и со всеми, она хотела одного — исчезнуть, но не знала как. Её воли не хватало ни на то, чтобы жить, как жилось, ни на решительные шаги, и так могло бы длиться до умопомрачения, не вмешайся, наконец, посторонние силы.

Ей бы хотелось уйти долой с глаз тех, кто её знал, да они уходили и сами: время от времени кто-то из людей, ей знакомых, пропадал, проявляясь потом далеко за границей, но она не испытывала к ним зависти, оттого что уезжали кто — в Израиль, пугающий убийственным климатом, а кто — в Штаты, страну слишком далёкую, для того чтобы мечтать о ней как о новом своём доме. При случае Мария привычно говорила, что вот в Европу — да, уехала бы, не раздумывая, — однако туда никто не звал.

Позвали, как водится, неожиданно: мелькнули то ли анекдоты, то ли слухи, потом — доверительные известия вполголоса, и наконец всем стало известно, что теперь эмигрантов из Союза стала принимать Германия («Какая, Восточная?» — «Да теперь — единая?» — «Всё равно, это самый центр Европы — Господи, рукой подать до… до всего!..»). Мария, после прежних своих заявлений, казалось, могла не колебаться и засуетилась было, но её скоро осадили: в этой земле вовсе не ждали таких, как она, полукровок (она, впрочем, так и знала, что дело не обойдётся без подвоха). Половинчатость её национальности попортила ей немало крови ещё при старой власти; теперь всё повторялось, пусть и с обратным знаком, — при новой.