Али Смит - Лето

Дэниэл кивает призраку бледного Целига, всегда сопровождающего Сириля. Целиг кивает в ответ.

Разумеется, никого из них нет в оранжерее и близко. Цель умер в 1947-м, недолго протянул, да и как иначе: он и так очень быстро и сильно состарился. Сириля не стало, кажется, в 1970-м?

Но сейчас он здесь, бодрый и живой, стоит рядом с Дэниэлом, и оба смотрят вперед, устремив взгляд к серебристому полотну моря за проволокой.

«Брату крупно не повезло», – только и скажет Сириль. «Воспоминания брата, – говорит Сириль, – это остаток после того, как тебя выпотрошил огонь, все внутри расплавилось и изменило свою форму».

Сириля просто пытали – почти ничего такого, немного помучили. Ему подфартило. Его привели в штаб-квартиру, ударили по голове и в живот, сказали, что он гомосексуалист и его повесят, сказали, он соблазнил столько арийских девушек, что не имеет права на жизнь, для таких нежелательных лиц, как он, – смертная казнь, поэтому его сегодня же повесят во дворе, сказали ему сесть, а потом выбили из-под него стул, как только он подошел, ну и Сириль упал на пол – целая комната смеющихся гитлеровцев. Сделали это снова. И снова. И снова.

Под конец где-то в здании произошло что-то еще, это их отвлекло, и они о нем забыли. Он воспользовался случаем и улизнул. Уходя, он видел, как они выстроились по обе стороны коридора, приготовив свои приклады для того, кто пройдет вдоль их шеренги следующим.

Даже просто все это – избиения, оскорбления – наводило страх. Даже просто садиться на стул, которого под тобой никогда не оказывалось, и знать, что лучше уж садиться на него, хоть и знаешь , что никакого стула не окажется, ведь если не будешь садиться, тебя убьют на месте, наводило такой страх, сказал Сириль, что он чуть не сошел с ума. «Но я продолжаю вставать. Всякий раз, как падаю на пол, я снова встаю. Мысленно говорю себе: ты сможешь, ты можешь быть, как Чаплин. Встань… на ноги. Вот и все. А теперь… отряхни куртку».

Дэниэл с трудом слышит, что говорит соседская дочь, и с трудом слушает.

«БАТЛИНЗ КЛЭКТОН, 1939».

Дэниэл опускает взгляд на свои ноги в тапках, стоящие на ковре: вдруг значок упал?

Но его здесь, разумеется, не окажется.

Он где-то еще во времени, да?

Где же?

Где и когда Дэниэл его обронил?

Такую чудесную вещицу кто угодно мог подарить кому угодно.

Дэниэл очень сильно сердится на себя.

Иногда он бывает таким беспечным человеком.

Он не в силах выразить, как ненавидит себя за то, что забывает вещи, которых не может вспомнить.

Например, девушка, которую он любил. Как-то ночью он проснулся впотьмах в панике. Она душилась не «Рив Гош»! Он много лет убеждал себя, что это были «Рив Гош». Но он убеждал себя ошибочно, название ошибочное. Это было что-то другое!

Он лежал в темноте, и ему было стыдно.

Он не знал – не знает, как это искупить. Он должен это исправить.

Но как исправить воспоминание?

Мне очень, очень жаль.

Она душилась другими французскими. «Жоли». «Жоли что-то там».

«Жоли» – так написано на одной стороне флакона, стоящего на серванте в ее комнате. Другое слово – на другой стороне флакона. Дэниэл пытается мысленно заглянуть за его край.

Нет.

Не может.

Она работала за наличные в «Суповой кухне». Затем продавала какие-то картины. Затем играла на сцене, «Ройал-Корт», Би-би-си. Затем умерла.

«Суповая кухня». Это была не суповая кухня в буквальном смысле, а ресторан, где подавали суп. Он становился все шикарнее, по мере того как Лондон выбирался из нищеты. Там работали артисты. Все девушки-артистки устраивались туда на работу.

Соседская дочь говорит сейчас что-то настойчивее.

Прошу прощения, – говорит он. – Повтори еще раз.

Она спрашивает об Острове Мэн.

Ох.

Откуда ты об этом знаешь? – говорит он.

Она рассказывает, что он упоминал об этом раньше и Полина услышала.

Ох.

Да, – говорит он. – Я и был там всего ничего. И это было ужасно.

Это было необычно. Но все равно ужасно. Правда, мы пробыли там недолго. Мой отец, он был интернированным почти шесть лет, всю первую войну. Уэйкфилд. Лофтхаус. Лофтхаус был хорошим лагерем, высокого уровня, платным – моя мать за него платила. Но отец все равно вышел очумелым, очень слабым, опустошенным. Здоровье подорвал. Больной человек на всю оставшуюся жизнь.

Дэниэл закрывает глаза.

Он открывает их в темноте «Дома сказок». У отца есть матрас и кровать. Взамен он отдал одно одеяло Дэниэлу. Дэниэл – на полу, одно одеяло – на нем сверху, два – между ним и полом. Голос отца в темноте: