Юрий Поляков - Совдетство

– Какая «волына»? Зачем?

– Как зачем? – ржал татуированный. – Ты же сберкассу наладился брать или как? Верка, иди-ка сюда, у нас тут гангстер в кустах на дело собирается!

– Да ну тебя! – В окне появилась окатистая женщина в комбинашке на тонких бретельках. – Точно! Вот клоун-то!

На голове у нее сверкали металлические бигуди, а в накрашеных губах – чадила папироса.

«Нет, нет, нет! – Я стремглав выскочил со двора, чувствуя, как мои пораженные неведомым недугом «глупости» необъяснимо твердеют, упираясь в плотные «техасы». – Еще теперь и это! За что?»

Если недавно я мечтал встретить хоть кого-то из знакомых, то теперь больше всего на свете мне хотелось стать невидимым и проскользнуть домой никем не замеченным. Я решил пробираться не людной Бакунинской, а прошмыгнуть по тихой улице Энгельса до перекрестка, а там несколько шагов по Ирининскому переулку, больше похожему на проходной двор, и рукой подать до нашего Рыкунова.

Поравнявшись с универмагом, я мельком глянул на свое отражение в витрине, поправил шапочку, поднял воротник куртки и устремился вперед, глядя вниз, конкретно на ту часть моих брюк, которая теперь напоминала асфальт, приподнятый неумолимо растущим шампиньоном.

А ведь точно: на гангстера я и похож! Недавно все общежитие обсуждало статью в «Вечерке» про двух студентов-стиляг, которые купили в «Детском мире» пластмассовые пистолеты, похожие на настоящие, и стали грабить в темных подворотнях прохожих, уверенных, что им угрожают настоящим огнестрельным оружием. Так продолжалось долго, преступники привыкли к безнаказанности, праздной и роскошной жизни. Однажды студенты гуляли в ресторане, им не хватило денег расплатиться, они отдали официанту в залог часы, а сами спустились в темный переулок и остановили первую попавшуюся девушку, оказавшуюся по иронии судьбы их однокурсницей. По уму, им бы прикинуться, будто это – глупый розыгрыш, но они растерялись, сдрейфили, стали умолять девушку, чтобы она их не выдавала, но та гордо ответила: «Завтра же пойду в комитет комсомола и все расскажу про вас!» И негодяи задушили несчастную ее же шелковым шарфиком. Их вскоре, конечно, разоблачили, арестовали и приговорили к расстрелу, хотя они плакали на суде, моля о пощаде, а их матери писали самому Брежневу. Бесполезно: приговор был приведен в исполнение. А министерству игрушечной промышленности строго-настрого запретили впредь выпускать детские пистолеты, похожие на настоящие…

Глядя вниз, я не сразу заметил весело шагающие мне навстречу загорелые девчачьи ноги в белых носочках и красных туфельках с ремешками. На круглых, очень знакомых коленках виднелась розовая кожица недавно заживших ссадин. Я глянул и помертвел: прямо на меня шла Шура Казакова – собственной персоной. В руке она держала эскимо на палочке, и ее лицо выражало полное жизненное счастье. Зеленые глаза лучились, а золотые волосы, собранные в два хвостика, подпрыгивали при ходьбе, касаясь острых плеч. На Шуре было короткое розовое платьице в горошек. Улыбаясь, одноклассница смотрела на меня в упор.

Это – конец! Сейчас она узнает меня, захохочет, смахнет с моей макушки газетную шапку-невидимку и сразу поймет, что я – дурак! А если еще заметит «шампиньон», то между нами все будет кончено навсегда, ведь объяснить ей эту глупейшую болезнь, неведомую даже журналу «Здоровье», обычными словами никак невозможно…

Но Казакова вдруг болезненно сморщила носик, почуяв, наверное, жуткий «иприт» (кстати, что это такое?), которым меня окатила парикмахерша. Шура резко свернула в сторону, не поняв, кого встретила на своем пути, и скрылась в дверях универмага.

Не знаю, как другие, а я, прежде чем заплакать, сначала ощущаю в горле какую-то болезненную щекотку. Слезы на глазах выступают потом, и весь мир вокруг расплывается, будто акварель на промокашке. Плачу я беззвучно, и бабушка Аня считает это признаком слабости организма, изнуренного малокровием. На самом деле громко рыдать – неприлично. Я же мужчина!

На перекрестке я вдруг заметил, что мой «шампиньон» пропал. Как не было. Наверное, от испуга и огорчения. Хорошо бы – навсегда!

…Дожидаясь зеленого света, чтобы перейти Бакунинскую улицу, я увидел мечтательно рассеянную Лиду. Она вышла из гастронома с покупками. В правой руке маман тащила сумку с продуктами, в левой – перетянутый шпагатом пухлый сверток с моей новой школьной формой, а под мышкой сжимала черные безразмерные ласты, о каких я мечтал. Кроме того, из сумки выглядывал уже знакомый мне букетик васильков, туго обмотанный черной ниткой. И вдруг я понял, что мама у меня такая же красивая и загадочная, как Шура Казакова.