Владимир Гурвич - В долине смертной тени [Эпидемия]

— Вот и я не знаю, — вздохнул Святослав. — Еще недавно была масса замыслов, а теперь понимаю, что все они никуда не годятся. Когда я стал об этом думать, то вдруг отчетливо понял: мир-то перевернулся. Вот ты, сын моего сводного брата это понимаешь?

— Еще как! — усмехнулся Виталий. — Мы тут заперты, словно в тюрьме. Еще несколько дней назад я вел совсем другой образ жизни.

— Представляю. Но ты опять не о том. Как оказалось, все прошлое кино ничего не стоит, никуда не годится. И, как это ни страшно звучит, этот тезис целиком относится и к моим фильмам. В том числе с участием несравненной мадам Жобер, — посмотрел Святослав на француженку.

— Я с этим никогда не соглашусь, — энергично запротестовал Виталий.

— Это в тебе говорят сперматозоиды. Они, конечно, нередко бывают очень красноречивы, но в этом вопросе они не главные. Есть и другие авторитеты.

— Стас, не надо забивать молодому человеку голову нашими проблемами, — произнесла Соланж.

— Что вы, мне очень интересно то, что говорит дядя Святослав.

— Что с того толку, — пожал плечами Святослав. — Это меня ни на йоту не приближает к пониманию того, что надо делать. И для кого. Ты хоть мой и племяш, но уж, извини, свое кино я буду делать для других людей. Не таких, как ты.

— Кино надо делать для всех, — возразила Соланж. — Иначе, какая от него польза.

— А от кино и не должно быть пользы, это не спрей от насморка. Хватит с меня таких фильмов, я не желаю потрафлять дурным вкусам зрителей. Эти картины меня опустошают.

— Это не картины, это ты сам себя опустошаешь, — пожала плечами француженка. — По натуре ты разрушитель.

— Даже не представлял, что ты так думаешь обо мне, — удивился Святослав.

— Давно хотела тебе это сказать.

— Вот сказала. Это Виталик тебе помог?

Соланж посмотрела на Виталия и улыбнулась.

— Кто знает. В любом случае случилось то, что случилось, я это хотела сказать и сказала.

— За ним должен последовать следующий шаг — уйти от меня.

— Не волнуйся, если созрею, он будет сделан. Но мне кажется, что наши разборки мало интересны нашего гостю.

— А ты спроси сама у него. Виталик, ты же с интересом слушаешь наш разговор?

— Извините, дядя Святослав, я бы не хотел слушать то, что не предназначено для моих ушей. Я могу прямо сейчас уйти.

— Да, оставайся, — махнул рукой режиссер. — К тому же при постороннем ругаться даже интересней.

— А вы разве ругаетесь?

— А ты полагаешь, что обязательно это надо делать с матом и битьем морд? Это чисто русский подход. За годы жизни вне России я от него малость отвык.

— Мне так не кажется. Вы все время нападаете на меня.

— Разве это нападение. Соланж подтвердит, что когда я действительно нападаю, то выглядит совсем по-другому. Даже она меня в эти минуты боится.

— Да, на съемочной площадке, — подтвердила француженка. — Он несколько раз кричал на меня и произносил незнакомые мне слова. Я так думаю — это русский мат.

— Так ты мне не скажешь, какое кино все-таки нужно делать? — вдруг спросил Святослав. — Ладно, не пыжься, будем считать, что обо всем мы договорились. Вернее, ты и Соланж.

Виталий понял, что его выпроваживают, он попрощался и вышел. Святослав задумчиво посмотрел ему вслед.

— Не думал, что у Мишки такой никчемный сынок, — констатировал он. — Он тебе не понравится даже в узкой специализации — как любовник. Одна надежда на Алексея. А вот мне особо надеяться не на кого, как не знал, что снимать, так и не знаю.

Герман Владимирович еще до приезда в дом Михаила решил, что непременно поговорит с каждым из сыновей. Он так давно этого не делал, что подчас ловил себя на мысли, что их у него как бы и нет. Точнее, де-юре, разумеется, они есть, а вот на самом деле все трое так далеки от него, что он не ощущает их присутствия в своей жизни. Как он не сомневался и в том, что нечто похожее испытывают и они. Нельзя сказать, что это обстоятельство его сильно напрягало, но иногда бывали моменты, когда он остро чувствовал этот разрыв. Сердце начинало щемить, и он долго не мог успокоиться. Его накрывало чувство глубокой потери, утраты чего-то очень важного, даже сакрального. Вплоть до того, что он винил себя в предательстве собственных детей.

Правда, вскоре эти переживания проходили, все возвращалось на привычную колею. Он мог не вспоминать о детях, если не возникали поводы, неделями, и ощущал себя вполне комфортно. При этом он отнюдь не считал себя большим эгоистом, чем другие люди, скорей наоборот, как мог он всегда помогал тем, кто обращался к нему за помощью. Из кожи не лез, но если что-то мог сделать для человека, даже совершенно постороннего, непременно делал. Когда он был вице-премьером, то за ним даже волочился шлейф одного их самых человеколюбивых членов правительства. Насколько у него это получалось, он старался действовать в интересах населения. Другое дело, что власть в тот момент занимали совсем другие дела, и ему приходилось соответствовать тем надеждам, которые на него возлагались. Он прекрасно понимал, что иначе в считанные часы будет изгнан из этого самого престижного клуба страны.