Владимир Гурвич - В долине смертной тени [Эпидемия]

— А как у вас?

— У нас государство живет само по себе, оно не служит своему народу.

— Кому же тогда оно служит?

— Оно служит себе и заставляет народ служить ему. А он либо соглашается, либо к этому безразличен. Тех же, кто с этим не согласен, абсолютное меньшинство. В этом наша большая беда.

— Но если, как вы говорите, государство служит не народу, а себе, то почему на выборах не сменить такое государство, то есть правительство. Избрать другое. Так происходит везде.

На лице Германа Владимировича мелькнула ироническая улыбка.

— Вы правы, чего может быть проще. Только не у нас, в России государство все контролирует, включая выборы. И не позволяет получать результаты, которые ей не выгодны. Поймите, Соланж, в нашей стране государство повсюду, оно проникает везде. Если понадобится, то и вашу постель.

— Но как так можно, я не могут понять. И зачем ему моя постель?

— Как же вам объяснить, дорогая Соланж, — задумался Герман Владимирович. — Вам действительно это трудно понять. Когда я работал на Западе, то многократно с этим сталкивался. Когда вы на нас смотрите, то вам кажется, что мы ничем от вас не отличаемся. Так же одеты, так же едим и пьем, разговариваем на многих языках. Вот наша беседа происходит по-английски. Вы смотрите наши фильмы или читаете книги — и вам кажется, что кроме каких-то деталей и мелочей нет коренных отличий. На самом деле, все совершенно не так. Хотите еще вина?

— Да, пожалуйста.

Герман Владимирович наполнил бокал ей, затем — себе.

— На самом деле, мы только внешне напоминаем европейцев, а по сути свои — азиаты, да и то не самые лучшие. У нас восточная деспотия, когда значение имеет только государство. А все остальное — приложения к нему, которые должны на него работать. Что это означает в реалии? Государство по большому счету — это миф, оно не бывает само по себе, а состоит из конкретных людей, которые правят от его имени. Вот они-то и есть подлинное государство. Когда они уверяют, что защищают его интересы, то, на самом деле, они защищают собственные интересы; когда они требуют повиновение ему, они хотят, чтобы повиновались им. Это корпорация людей, которые олицетворяют себя с государственной машиной, с властью. И здесь считается хорошим только то, что хорошо для них. А все, кто против такой системы, автоматически зачисляются во врагов. Вот это и есть подлинная наша страна. Надеюсь, теперь вам стало немного ясней.

— Да, спасибо, за разъяснение, стало ясней. Но и страшней. Но почему ничего нельзя изменить?

Герман Владимирович пожал плечами.

— Было время, когда я часто задавался этим вопросом. Но к окончательному выводу так и не пришел. Мой ответ весьма горек: по-видимому, большинству народа такая система нравится. Или люди к ней так привыкли, что уже не желают ничего другого. Когда я был вице-премьером, то пытался что-то изменить — предоставить больше свободы гражданам. И быстро увидел, что в массе своей они ее не желают; они не знают, что делать с той свободой, что у них есть. А уж если им дать ее еще, то они почувствуют полную растерянность. А потому предпочитают от нее отказаться.

— И ничего исправить нельзя?

Герман Владимирович развел руками.

— Когда Алексей только приступал к своей деятельности, мы спорили с ним на эту тему. Я ему доказывал, что ничего изменить невозможно, попыток было много, а результат один — все возвращалось к прежней системе. Он мне доказывал, что они изменят страну.

— И кто прав? — пристально посмотрела Соланж на своего собеседника.

— Это покажет жизнь. — Герман Владимирович замолчал. — Но я не верю в положительные перемены в России. Идет век за веком, а по сути ничего не меняется. Почему должно что-то измениться сейчас?

— Но в таком случае, зачем Алексей все это делает, рискует своей жизнью? — растерянно произнесла Соланж.

— Он верит в свою миссию. В конце концов, никто не знает, кто прав, а кто заблуждается. Я придерживаюсь одной точки зрения, он — другой. У нас с ним плюрализм. Чем вам не Запад, — вдруг улыбнулся он.

— Но он может за это сильно пострадать!

Герман Владимирович нахмурился.

— Да, это меня крайне беспокоит. Но он взрослый мужчина, я не могу его удержать. Он ведь не только мой сын, в первую очередь он принадлежит сам себе. И поступает так, как считает нужным.

— Как-то все это звучит грустно.

— Согласен. Напрасно, Соланж, вы к нам приехали. Уезжайте, как только будет дорога открыта. Не впутывайтесь в наши дела. Вот Святослав давно решил не иметь ничего общего со своей Родиной. А уж вам это вообще ни к чему. Здесь русские не могут разобраться, что делать с Россией, а иностранцы — тем более.