Сергей Волков - Ильич

Он вбросил себя в кабину, захлопнул дверь. «Маз» зарокотал, как вертолёт на взлёте, выпустил струю белого выхлопа, и сдав задом, уехал в ночь. Серый и Лёнька остались одни.

Внизу лежал мёртвый Средневолжск — ни огонька. Серому подумалось, что город сейчас похож на потухший костёр. Вот он горел на берегу тысячами огней, давал тепло, свет, манил к себе, а потом из могильной глины Ёриков поднялся бронзовый Ильич и одним махом руки погасил всё.

Де-электрификация.

И стало темно. Как в первый день творения. И только далеко-далеко, за Волгой, в какой-то колеблющейся, космической дали, еле-еле заметно светились острые иголочки дальних деревень.

А может быть, это были звёзды.

Впрочем, здесь, над головой Серого, звёзд не было видно — их закрыли облака.

— «Тьма опустилась на ненавидимый прокуратором город…» — прошептала Лёнька.

— Чё? — не понял Серый.

— Ни чё, — ответила она и ушла в будку.

Подул ветер. Он принёс запахи близкой зимы — снега, меховой шапки, простыней на морозе. Ветер начал рвать облака, они сопротивлялись, и в небе над Ёриками разразилось настоящее сражение. Серый видел только смутные контуры уносящихся в никуда туч, черные полоски, свободные от облаков, и изредка — вспышки света. Впрочем, он быстро понял, что свет этот — от фонарика Лёньки. Она собирала в будке, лишённой крыши, вещи, выгнав Серого на улицу — что бы не мешал и не путался под ногами.

Серый повернулся и посмотрел на Ильича, но ничего не увидел — темно. Он закурил. Ветер выбил из сигареты пучок искр, унёс их, играясь, по склону и спрятал в сырой траве — до весны. Из будки вышла Лёнька, луч фонарика скользнул по кучам глины, упёрся в Серого.

— Я всё собрала, — сказал она.

Серый повернулся, прикрыл глаза от света.

— Лен, посвети на него, — попросил он.

Луч прополз по кучам земли, поднялся и выхватил из темноты Ильича. Памятник высился в ночи угловатой громадой, скалой, не имеющей чётких очертаний. Было в нём что-то от изваяний Древнего Египта, от гигантских статуй эллинизма.

Но больше всего Ильич напоминал будущее, описанное в фантастических книгах советских писателей, во всяких «Фаэтах», «Гианэях», «Стажёрах» и «Туманностях Андромеды». Это было будущее, которое не случилось.

И уже не случится никогда.

Ильич летел сквозь ночь, он рассекал её тёмное полотно, и вытянутая рука, освещённая лучом фонарика, казалась дланью божества, по мановению которой обрушивались горы, текли вспять реки, поднимались из песка и камня города, зажигались в небе звезды, и возникала новая жизнь взамен старой.

Сейчас он погрузил в очистительную тьму город, отвергший его, и с прищуром, с усмешкой смотрел на редкие огоньки от фар автомобилей, пробирающихся внизу по тёмным улицам.

— Твои вещи я вместе со своими сложила, — нарушила тишину Лёнька. — Там ещё книжка была… Я её тоже положила.

— Какая книжка? — вышел из оцепенения Серый.

Лёнька вжикнула молнией сумки, подошла, показал, осветив фонариком обложку. Это был тот самый роман писателя с дурацкой фамилией Желязны. «Создания света, создания тьмы».

— Оставь её, — сказал Серый. — Хорошая книга. Вдруг кто-то найдёт, почитает.

— Милиция найдёт, — усмехнулась Лёнька. — Они уже скоро приедут. Я чувствую.

— Да, надо идти, — кивнул Серый, забрал у Лёньки фонарик, но повернулся к Ильичу — и снова застыл, глядя на памятник.

— Не можешь расстаться? — спросила Лёнька.

— Не могу… Это… — Серый замялся. — Он — настоящий. Понимаешь?

— С собой его забери, — снова усмехнулась Лёнька.

— Заберу, — снова кивнул Серый. — Потом… Пошли, светает.

…Ильич сквозь предутренние сумерки смотрел вслед людям, уходящим по дороге прочь от того места, где он пролежал в земле долгих пятьдесят лет.

Долгих ли? Что такое пятьдесят лет для Земли? За это время дерево успеет вырасти только наполовину, река лишь слегка изменит своё русло, а гранитный валун вообще не заметит никаких изменений.

Правда, для человека пятьдесят лет — целая жизнь, от рождения и до полдня. Дальше у тех, кому повезло жить дальше, будет период зрелости, медленно переходящий в увядание и старость.

А потом все всё равно лягут в ту же землю, из которой он поднялся этой ночью.

И он тоже не вечен в этом своём воплощении. Плоть его, сплавленная из нескольких металлов и обрётшая форму, легко может быть разрушена, перелита в безобразные чушки, бруски, имеющие определённую цену. И когда их продадут, они станут сырьём для производства дверных ручек, замков, шпингалетов и разнообразных сувениров. Круговорот веществ в природе неизбежен. И только этот круговорот может считаться вечным, всё остальное — тлен.