Алексей Винокуров - Темные вершины [litres]

Око не нравилось Чубакке, он хотел его сковырнуть и сбросить вниз, на головы пешеходам – не фига ходить под окнами его резиденции. Но Мышастый воспротивился.

– Нехай будет, – сказал, – пусть электорат любуется, трепещет.

Хабанера его поддержал – два против одного, пришлось отступить. Чубакка не одобрял дешевой мистики, он и в Великого кадавра не очень-то верил. То есть не то чтобы не верил – кадавра он видел, еще когда доступ к нему был разрешен. Мертвец лежал в своей пирамиде в открытом гробу – лысый, картавый, с хитрым прищуром в глазу, в темных перчатках на костистых полуразложившихся лапках. И позже триумвиры неоднократно посещали страшную усыпальницу – как говорил Мышастый, поклониться великому праху. Ну пускай поклониться, пес с ним, Мышастому виднее, это он у нас тьмой заведует, управляет мертвечиной забытых традиций…

Рассветный ветер дунул, оледенил спину, задрожало перышко на крыле у Чубакки. Он зябко приподнял плечи, оглянулся назад. Крылья за спиной висели мертво, не двигались, не слушались. Он снова посмотрел вниз – все та же серая мгла, рассвет жидко плавал за тучами, никак не мог проклюнуться, коснуться живым красным лучом усыпляющей скудной земли. Там, во мгле, он знал, осторожно пробираются редкие автомобили, стараясь не провалиться в ямы и траншеи, раскопанные когда-то, да так и оставленные, как вечный памятник деловитости городских властей…

Прыгнуть или нет? Раньше бы не задумался ни секунды – прыгнул, мощные крылья подхватили бы отяжелевшее тело, распороли воздух, вознесли вверх, к свежему дрожащему эфиру, прорезали бы мутные тучи, выбросили прямо к звездам. Сгорел бы он на солнце, как Икар, упал бы вниз или, свободный, счастливый, равный богам, парил там, в высоте, где водят хороводы хоры стройные светил?

Прежде, в старые времена, не сгорел бы, конечно, да и с чего сгорать – он был им родственник, этим сферам, этим светилам. Нынче не то, нынче, пожалуй, от любого шага можно ждать самого худшего. Теперь не донесут его крылья до сфер, переломятся, и рухнет он со всего маху о твердый, как пасть динозавра, асфальт – отскребай потом кровавую лепешку, гастарбайтер Сухроб, бранись на древнем своем индоиранском наречии.

Он еще раз глянул в пустоту под ногами, покачал головой, аккуратно отстегнул крылья, сунул под мышку, пошел к своей мансарде. Рыжий, как сам Чубакка, луч солнца все-таки пробился, выпростался из-под облаков, ткнул его в спину. Но он уже не почувствовал, уже перешагнул через подоконник, спрыгнул на пол, крылья кинул в угол.

Из-за них, из-за крыльев этих, он знал, да еще из-за мансарды Хабанера и Мышастый дразнили его втайне Карлсоном-пролетчиком. Знал, но не обижался, всему свое время, поглядим, что дальше будет, кто в пролете окажется.

Крылья должны были вернуться, он верил, вернуться и возвратить ему былую силу. Ведь он летал на них когда-то, летал, пусть даже всего только во снах. А с нынешними и наяву не полетаешь. При том, что материал наилучший: гагачий пух на основе новейших поликарбонатов – прочных, легких, не подверженных разложению и коррозии. Те, старые, были совсем простые, он даже не знал толком, из чего сделаны, да и зачем, если летают?

Чубакка прошел сквозь гостиную, вошел в спальню. Прямо над диваном – узеньким, аскетичным, сиротским почти – был вделан огромный сейф с деньгами: для лучших снов. Сейф был такой большой, что Чубакка мог сам в нем спрятаться, да еще бы и для Мышастого с Хабанерой место осталось. Но даже мысли такой ему не приходило, в сейфе и без того было неладно: там хранились деньги. Если бы посчитать все, что там помещалось, вышло бы, наверное, что-то около миллиарда, вряд ли меньше.

По утрам, спустившись с крыши, он обычно открывал сейф, погружал в деньги руки, лицо, погружал туда всю свою душу, вспоминал великого русского поэта: «Весь день минуты ждал, когда сойду в подвал мой тайный, к верным сундукам…», а потом и великого английского поэта: «О дочь моя! Мои дукаты! Дочь!». Вспоминал и не мог понять, откуда такое пренебрежение, откуда смех? Разве люди не мечтают иметь побольше денег? Разве Бог не награждает деньгами тех, кто ему угоден, а дьявол разве не отнимает деньги у тех, кто не угоден ему… Быть нужно дельным человеком и верить в банковский кредит – кто это сказал? Да уж наверняка кто-нибудь поумнее нас с вами: Пушкин, Лермонтов или даже Мао Цзэдун.

Чубакка вспомнил бедное детство, вспомнил рваные кеды, жженых сахарных петушков на палочках: они казались ему вкуснее шоколадных конфет, которых он и не пробовал тогда, и на глазах у него появились слезы. Блеснули, обожгли, одна покатилась по щеке – ловить не стал, стыдиться ему нечего и не перед кем. При всех базилевсах был он эффективным менеджером, и дальше так же будет. Всю свою жизнь был он честен, во всяком случае, перед собой. Это тоже надо иметь в виду, когда настанет час давать ответ перед силой большей, чем базилевс, и даже большей, чем Мышастый.