Алексей Винокуров - Темные вершины [litres]

Площадь взорвалась от восторженных криков, над головами поднялись транспаранты со словами любви и благодарности, в воздух тяжело полетели шляпы, кепки, мотоциклетные шлемы, а также лифчики разных цветов и фасонов. Они взлетали, парили и падали, и снова взлетали, и опять, и снова. Когда именно барышни успели растелешиться, оставалось тайной, возможно, впрочем, что лифчики были припасены заранее и даже раздавались при входе на площадь – министерство пиара и пропаганды не зря ело свой хлеб. И в самом деле, что это за инаугурация без единого лифчика? Пусть наши западные партнеры видят, что мы государство свободное, либеральное, и лифчиков нам не жалко, а надо будет – и трусы в ход пойдут.

Кое-где, впрочем, среди восторгов тренированный слух охраны различал и негодующие возгласы – как ни фильтровали публику, на площадь все-таки попало небольшое количество оппозиционеров. Все они, впрочем, были известны в лицо, все были наперечет и настоящей опасности не представляли.

Спроси их, зачем пришли, они бы, верно, и сами не знали. Вероятно, как всегда, требовать свобод, честных выборов – да что честных, для начала хоть каких-нибудь, а там уже видно будет. Хотели, в сущности, перемен, но при этом пришли протестовать против переворота, который и есть всегда главная перемена. А ведь до того сами собирались базилевса свергнуть, покрикивали на кухнях, карбонарии, якобинничали, пили спирт, тошнили в унитазы. Все за них сделали – нет, опять недовольны: базилевс ли, Мышастый – хрен редьки, шило против мыла. Только слышно унылое, мутное, бормочущее: «доло-ой… доло-ой…» Ничего, настанет срок, мы эту дурную траву всю под корень, вспомнят тридцатые годы, попрыгают…

Мышастый спохватился, что черные мысли на лице отразятся, изменил физиономию, с силой улыбнулся, поднял руку, помахал – площадь грянула в едином порыве любви и восторга, и низкие, унитазные голоса оппозиции пропали, растворились в этом бушующем море. Море мощно рокотало, только кое-где выплескиваясь брызгами истерических выкриков.

– Базилевс! – накатывало море. – Базиле-е-евс!

Сделав десяток шагов и попав в геометрический центр трибуны, вся троица остановилась. Перед Мышастым выдвинулся из трибуны удобный выступ вроде столика – мраморно-серый, под цвет пирамиды. Хранитель положил на него толстую красную Конституцию, черт знает когда еще принятую, а до сих пор рабочую, до сих пор лучшую в мире.

Оглушительно грянул гимн, подавляя все живое, кричащее самодеятельно и не в лад. Площадь утихла, пораженная торжественным и людоедским мелосом, в котором чуялась вся ширь и глубь соборной души народа и его верного, как бешеный пес, государства. В лад тяжеловесным аккордам поднялись, задрожали над площадью мрачные тени убитых, замученных, репрессированных, от стонов их дрогнула земля и, словно Канченджанга, воздвигся над всеми чудовищный дух Великого кадавра.

Тяжело и медленно, как обвал в горах, осели последние аккорды. Мышастый положил левую руку на Конституцию, правую – на сердце («отсутствующее» – злобным шепотом чуть слышно пошутил Хабанера) и звучным голосом начал присягу.

– Я, базилевс, верховный правитель, избранный Богом и народом во славу и для служения моей великой родине, глава государства, гарант конституции, прав и свобод человека, Верховный судья, Верховный главнокомандующий, начало и конец, альфа и омега, путь истина и жизнь, торжественно обещаю и клянусь: уважать и охранять права и свободы подданного и человека, соблюдать и защищать Конституцию, защищать суверенитет и независимость, безопасность и целостность государства, верно служить народу…

Замерев, площадь слушала слова клятвы. Там, в толпе, нечуемый никем, никем не узнанный, стоял и Буш, смотрел на Мышастого, без пяти минут базилевса, и видел то, чего не видел, вероятно, никто.

– Ну что, так и будем торчать? – спросил его Василий, топтавшийся рядом. – Сейчас он закончит, и тогда все, присяга принята, он базилевс наш перед Богом и людьми. Чего ты ждешь, решайся, останови его!

Буш слышал это все, но не отвечал, думал: стоит ли, нужно? В нем нет этого страшного голода к власти и деньгам, нет ярости и злобы к людям, а раз так, сможет ли он быть базилевсом в стране, где все стоит на краденых деньгах, на ярости, на злобе? Добром и одного человека не насытишь, а яростью можно отравить миллионы, и она будет только расти. Что он со своим гуманизмом может здесь, где за тысячелетия ничего не добились апостолы и пророки, святые и поэты, где как стояла эта земля, так и стоять будет, ни шага не делая вперед, ни взгляда вперед не бросив. Где прогресс потребен, только если несет выгоду лично тебе и прямо сейчас, а иначе не нужен, прочь его, как и все остальное новое, удивительное, небывалое. Так жили отчич и дедич наши, так и мы будем жить – вот что говорит народ, вот что на самом деле ему нужно. Поговорку про «хоть гирше – да иньше» совсем другие придумали, которые столетиями хитро притворялись нам братьями, а сами оказались врагами, бандеровцами, супостатами. Наша же поговорка вечная, на все времена: «пусть горше – да так же». Что было, пусть будет, пусть останется, не тронь, не завоняет – вот оно, вечное кредо святой Руси. И тогда куда он, Буш, зачем, какой из него базилевс? Разве он Христос, Будда, разве сможет он изменить природу людей, вернуть их к изначальной сути?