Якуб Малецкий - Дрожь

Обнимаю!

Тетя Сальча

P.S. Толек просит передать, что Альбиносом, по легенде, был Ной из Библии. Ты наверняка слышал о нем: именно его Бог решил спасти в ковчеге, когда наслал на землю потоп. Так что ты в превосходной компании!

Он был Альбиносом.

Правда, мама проверила где-то, что вроде альбиносом – с маленькой буквы. Но приятнее было думать о себе как об Альбиносе с большой.

Альбинос. Точно какой-нибудь воин из книги. Точно богатырь или огромная говорящая птица. Как вариант, кто-то обычный, только из очень, очень далекой страны.

Но больше всего воин из книги.

«Толек просил передать тебе, что нужно быть аккуратнее с глазами: у Альбиносов это больное место, и уже с юных лет у них бывают серьезные проблемы со зрением».

Ему казалось, после этих слов он стал видеть размытые фигуры несколько реже. Будто они поняли, что он разглядел их насквозь.

Через месяц после получения письма он осмелился пойти к Лоскуту. Уселся в канаве и, хрустя твердой сладкой морковкой, говорил обо всем, что с ним в последнее время происходило. В завершение пересказал содержание письма от тети Сальчи.

С тех пор он приходил туда хотя бы раз в неделю и рассказывал. О старом велосипеде одной немки, который сам починил и на котором теперь катался по окрестным деревенькам и даже по Радзеюву. О новых девушках Казя. Об очередных унижениях в школе. О банках помидоров, о костюмах, о разноцветных рубашках и об игрушках, которые папа время от времени приносил домой. И о том, что убивать – пожалуй, все-таки не самая чудесная вещь на свете.

Он сидел на ступеньках, когда пошатывающаяся фигура отца вынырнула из темноты, откуда-то слева. Папа закряхтел, бросая на землю какой-то сверток.

– Шапки, зимние, носи на здоровье, – услышал Виктор.

Отец плюхнулся рядом. От него воняло по́том и сивухой. Приобнял сына и сразу же отдернул руку.

Сидели в тишине. Низко над курятником месяц выпячивал бледный живот. Где-то вдалеке лаяла собака.

Виктор хотел что-то сказать, но не совсем понимал, что именно. Он кусал губу и барабанил пальцем по коленке.

– Пойду спать, – произнес он, не выдержав, после чего встал и направился к двери.

– Виктор!

– Да?

– Подойди ко мне.

Он вернулся, сел.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – отец глядел куда-то вдаль.

– А что?

– Это я спрашиваю что.

– Не знаю.

– Виктор, я сейчас сниму ремень.

– Да я не понимаю, о чем ты!

– Убил, да? Все-таки убил.

– Я?

– А с кем я, черт подери, разговариваю? Не прикидывайся дурачком, умоляю!

– Папа, я правда… это…

– Что она тебе сделала, скажи? Ты что, ненормальный?

– Кто она?

– Как это кто? Где она? Ты задушил ее, так? С котом не вышло, но теперь ты добился своего.

Молчание.

– Ты задушил Глупышку?

– Глупышку?

– Я что, ядрена вошь, неясно выражаюсь?! Что тебе сделала эта бедная птица? Сердца у тебя нет?

– Папа, это не я! Я не знаю, что случилось с Глупышкой. Казю говорил, что недавно видел ее издалека. Может, она только ненадолго улетела.

– Казика в это не впутывай.

– Но это не я, говорю же.

– Если узнаю, что ты задушил птицу, ты у меня попляшешь.

Виктор хотел еще что-то сказать, но отец неуклюже поднялся со ступенек и скрылся в доме. Мальчик продолжал сидеть в тишине, прикусив губу.

На лестнице перед ним ползали размытые очертания.

Ян пробудился от умоляющего крика Фрау Эберль.

Сел на кровати. Дрожащий. Вспотевший. Больше всего ему хотелось исчезнуть. Он посмотрел на Ирену, укрытую одеялом, а потом на валявшуюся в углу сумку, набитую шапками, до отказа набитую гребаными шапками.

Шапки. Костюмы. Банки помидоров, которые он видеть не мог. Уже несколько недель все обсуждали только бижутерию, якобы попавшуюся нескольким парням из Осенцин.

Почему ему никогда не попадалась бижутерия?

Состояние такое, будто кто-то напихал ему в голову колючих тряпок.

Потащился в кухню, достал самогон. Огонь в живот, прямо из бутылки. И еще раз. Уже лучше.

Оделся, вышел из дома.

– Шапки гребаные, – пробормотал и пересек двор.

Казю уже приобрел сноровку.

Прыжок в окно, ботинки на ноги, обойти вокруг дома и в овин, оттуда через поле с велосипедом на плечах и на дорогу, а дальше уже легко. До Крыси двенадцать километров. До Гени восемь, но у Крыси сиськи больше. Еще ему очень нравилась Аня, но ее трудно было развести на что-то, кроме разговоров, а как раз болтовню Казю не особо любил.