Фернанда Мельчор - Время ураганов

Правда, правда, правда, он правда ничего не видел, памятью матерью, мир ее праху, и всем святым клянется, что ничего не видел; он даже не знал, что эти сволочи там натворили, потому что ему без посторонней помощи не вылезти из машины, тем паче что сучонок велел ему оставаться за рулем, мотор не глушить и с места не трогаться, дело минутное — так, во всяком случае, понял Мунра, а больше он ничего не знает, не помнит, он и не вылез, не выглянул из полуоткрытой двери и даже в зеркало заднего вида не посмотрел, хотя искушение было сильное, но страх возобладал. Потому что небо почернело, заволоклось тучами, и налетевший внезапно ветер погнал их к предгорьям, хлеща заросли тростника и пригибая его к земле, и он подумал, что сейчас и польет, наверно, и очень ясно увидел, как в темных тучах вдруг сверкнула беззвучная зарница, сверкнула, и, ударив в дерево, сожгла его в полнейшей тишине, в безмолвии столь плотном, что на миг ему показалось, будто он оглох, потому что слышал только глуховатый звон в голове, и ребятам пришлось встряхнуть его, чтоб очнулся, и тогда лишь он убедился, что не оглох и слышит, как они кричат — газу, газу, давай же, колченогий, так тебя и так, втопи педаль до полу, чтоб рвануть отсюда как можно скорей, домчать до водомоины, ведущей к реке, обогнуть Плайя де Вакас и ворваться в Вилью со стороны кладбища, пересечь город по главному проспекту, благо там один-единственный светофор, и выскочить на трассу в сторону Ла-Матосы, и все это время думать, как же хорошо будет добраться до дому и лечь в постель с бутылкой водки и пить до отруба, пока не забудешь все, все, и то, что Чабелы нет уже несколько дней, и то, как в свете фар еще гуще и плотней казалась окружавшая их тьма, в которой неслись они на полной скорости, и то, как пересмеивались, перебрасывались непонятными ему шуточками парни в его пикапе, и когда наконец растянулся на своей койке, захотелось принять ту же таблеточку, что глотал Луисми, потому что, чуть лишь закроешь глаза и начнешь приманивать к себе сон, начинается дрожь во всем теле, желудок сводит, и кажется, что кровать исчезла, а он висит над бездной и вот-вот рухнет в нее, и тогда он открывал глаза, ворочался с боку на бок, силясь уснуть, но снова кружилась голова, и тогда он пытался дозвониться Чабеле, но тщетно, и так — всю ночь, и даже подумал, не выйти ли в патио, не пересечь ли его, не попросить ли у Луисми его таблеточку, может, тогда удастся проспать до полудня, однако знал, что без костыля да в темноте ему через патио не пройти, до комнаты сучонка не добраться, так что он смирился и продолжал вертеться на кровати и наконец погрузился в неглубокий и неспокойный сон, пока в отдалении не загорланили петухи и за окном не появилось солнце. Вставать не хотелось, но терпеть больше жару, стоявшую в комнате, собственную вонь и пустоту в постели, которую делил с Чабелой, стало невыносимо, и потому он поднялся уж как мог на ноги и, хватаясь за мебель, держась за стены, вышел в патио справить нужду и умыться, и черт его знает, сколько времени было, однако сучонок пока не подавал признаков жизни, да и потом бы не подал, Мунра сумел со двора разглядеть, что он валяется на своем матрасе, занимавшем чуть не всю комнату — мой домик, как говорил сучонок, — что пасть у него разинута, а веки отекли так, словно ему подбили оба глаза. Судя по количеству таблеток, которыми он закинулся накануне, до завтра ему нипочем не встать — ну, так оно и вышло: вечером в воскресенье Мунра увидел, как сучонок, шатаясь, пересек патио и выбрался на дорогу, ведущую на трассу, где наверняка постарается раздобыть денег и купить еще своих поганых колес . Мунра никогда не мог понять, какое удовольствие тот находит в этой гадости: что за радость такая — на целый божий день превращаешься в идиота с прилипшим к нёбу языком, мозги отключаются и вообще становишься чем-то вроде сломанного телевизора? Вот когда выпьешь, думал Мунра, хорошее делается еще лучше, а всякие пакости переживаются легче, и марихуана действует примерно так же, а от этих пастилок-облаток, которые Луисми бросает в рот одну за другой, как леденцы, просто в сон тянет — и ничего больше, да не тянет даже, а просто-таки тащит в койку, хочется упасть и отрубиться и даже не за тем, чтобы видеть диковинные сумасшедшие сны, как бывает, говорят, после опиума, нет — просто проваливаешься в тяжелый сон, а проснешься — пить хочется нестерпимо, голова словно чугунная, а веки так отекают, что и глаза не открыть, и не можешь вспомнить, как добрел до кровати и почему ты весь в грязи, а иногда — и в собственном дерьме, и с разбитой рожей. Луисми всегда приговаривал, что от таблеточек этих он становится смирный, спокойный, тревога уходит, пальцы перестают дрожать, и прекращается мучительный нервный тик, от которого голова дергается вбок, словно от оплеухи, а, по его словам, стоит только бросить — опять начинаются и трясучка эта, и дерготня, и прочее гадство — стены кружатся и будто сейчас рухнут на тебя, или сигареты вдруг теряют всякий вкус и запах, или грудь закладывает, нечем дышать, короче говоря, всегда находил он кучу всяких отговорок и предлогов, чтобы продолжать это дело. Даже когда он привел к себе эту дуру Норму и стал с ней жить в своем домике, не получилось у него полностью покончить с таблетками, хотя поначалу вроде и уверял, что больше никогда, что в рот не возьмет, его слово — олово, однако же хватило его недели на три, не больше, после того как паскудная девчонка стукнула на него в полицию, хотя он ни сном ни духом, ну, ни в чем не был виноват, и единственное его прегрешение в том было, что попытался помочь этой долбаной тихоне, а дело-то обернулось большими неприятностями. Мунре она никогда не нравилась, всегда казалась притворой, которая так умело и ловко строит из себя пай-девочку и говорит таким умильным голоском, что обморочила всех — всех, и даже Чабелу, хотя, казалось бы, уж она-то, знающая все на свете прихваты и подходцы, она, настоящая дубленая шкура с Эскалибура, не даст обвести себя вокруг пальца, не позволит обдурить себя никому, а втируше Норме — и подавно, а вот поди ж ты — двух дней не прошло, как та вселилась, а Чабела уже распустила сопли и стала говорить, что всегда хотела себе такую дочку, и уж такая она умница-разумница, и уж до того она хорошая, до того домовитая, до того ласковая и внимательная, до того это, до того то, что просто на нее, на сучку, не налюбуешься, и Мунра только слушал и дивился елейным речам своей сожительницы. Бесстыжая девчонка протырилась к ним в дом, стряпала что-то или мыла посуду или просто вертелась перед Чабелой с этой своей вечной притворной улыбочкой на губах, с фальшиво-невинным выражением на румяной индейской рожице, вертелась и всегда во всем ей поддакивала. А той уж так льстило это почтительное обхождение, что она даже позабыла, что кормит теперь не одного захребетника, а двоих, и Мунре эта семейная идиллия сразу показалась подозрительной, и он все никак не мог уразуметь, за каким же хреном затеяла девчонка все это, из какой дыры она выбралась и, главное, зачем ей понадобился Луисми, вот уж точно — свинья грязь найдет, как говаривала его бабушка, ибо какая женщина в здравом рассудке захочет жить в такой клетушке в глубине патио да еще с этим малым, у которого не лицо, а морда подыхающего с голодухи пса? Мунра сильно подозревал, что тут дело нечисто, но все же решил помалкивать, потому что в конечном счете какое ему дело до всего этого — да пусть сучонок этот, будь он неладен, делает, что ему заблагорассудится, хоть у него и с рассудком плоховато, и в благе он не разбирается: Мунра однажды уже попытался предостеречь его, когда тот попросил свезти его в Вилью, в аптеку, за каким-то лекарством для Нормы, которая очень уж мучилась от болей во время месячных, а Мунра тогда подумал, что девчонка их обоих, что называется, разводит: представление устраивает, чтоб потратились на лекарство да на бензин, и он даже побурчал по этому поводу и посоветовал не покупаться так уж по-дурацки. Будто она не знает, что это — в порядке вещей, что у женщин такое — каждый месяц, однако они обходятся безо всяких лекарств, одними только прокладками своими, а их Луисми может купить здесь же, в Ла-Матосе, и не таскаться в Вилью? Она что — маленькая? Однако тот уперся и стал твердить, что тут все иначе, она, мол, сильно страдает, и у нее температура, но Мунре все же удалось его убедить, что и это нормально, и тот удалился в свою клетушку, и Мунра видел, как они лежат вдвоем на грязном матрасе, и Луисми обнимает ее, будто она при смерти, и даже подумал, вот же артистка, но дальше, как ни странно, кто бы мог подумать, дело оказалось серьезное, и он перепугался, когда на рассвете Луисми чуть не высадил ему дверь, колотя в нее ногами, потому что на руках держал свою Норму — а та совсем зеленая, губы белые, глаза закачены под лоб, как у одержимой, по ногам кровь так и хлещет и капает на землю, а сучонок сам не свой от страха и твердит, мол, целая лужа натекла на матрас, она, мол, изойдет кровью, так что пусть Мунра сделает такую божескую милость и свезет их сейчас же в Вилью, в больницу, и пришлось согласиться, но только пусть первым делом подстелет что-нибудь — рогожку какую или одеяло, чтоб сиденья не выпачкать, и Луисми так и сделал, но сделал плохо, и вся обивка, считай, пропала, а Мунре уж никогда не довелось ни взыскать с него, ни отчистить чехлы из-за свистопляски, что началась тем же вечером, после того, как они свезли Норму в больницу и, как дураки, остались ждать, когда выйдет кто-нибудь и скажет, как ее состояние, и просидели они с Луисми до полудня, и парень в отчаянии зашел внутрь узнать, что же происходит, потому что никто ничего им не говорит, но уже через пятнадцать минут появился с видом побитой собаки и, матерясь, сказал только, что социальная работница заявила на них в полицию, но ничего толком не объяснил Мунре ни на обратном пути в Ла-Матосу, ни когда присели за столик у Сарахуаны, куда Мунра завел его выпить пива, которое неприветливая хозяйская внучка почти сразу же им и подала. Не возвращайся больше никогда, неслось из радио, я лучше пустоту сожму в объятьях, а эти ранчерас уже плешь переели Мунре, тебя я слишком долго звал вчера, отчего бы не поставить сальсу [12] За проклятье твоей любви (Por tu maldito amor) — песня Висенте Фернандеса Гомеса, популярного мексиканского актера, музыкального продюсера и исполнителя песен в фольклорном стиле «ранчерас». , сегодня на губах молчания печать , однако сучонок, кто бы мог подумать, расчувствовался, глаза его налились влагой и покраснели, и Мунра подумал даже — сейчас сообщит, что Норма померла или что ей требуется операция, сложная и очень дорогая, но Луисми ничего ему насчет этого не сказал ни после третьей бутылки пива, ни даже после того, как Мунра согласился свозить его в Вилью и вместе пошататься по кабакам, поискать Вилли и купить у него упаковку этих долбаных таблеток, которые он не принимал уже три недели, и черт его знает, сколько он проглотил разом, обретя искомое, потому что скоро уже валялся на полу, так что пришлось просить каких-то парней, чтоб помогли втащить его в пикап, где он и переночевал, потому что, когда наконец вернулись в Ла-Матосу, Мунра не смог его разбудить и уж тем более — в одиночку выволочь из машины. Он проснулся наутро неизвестно в котором часу, потому что телефон разрядился, а Чабела еще не вернулась с промысла, и это слегка встревожило Мунру, потому что в последнее время подобное происходило все чаще — она исчезала дня на два, на три якобы с клиентами, а предупреждать и не думала. Он попытался было оживить телефон, немедля позвонить ей и поплакаться, но волна тошноты накрыла его и согнула вдвое, когда наклонился подобрать зарядное устройство, валявшееся у кровати, так что он решил поваляться еще немного, вдыхая въевшийся в простыни запах женщины и воображая, что она тихонько вошла на рассвете, овеяла его ароматом, а теперь опять уходит на улицу клиентов искать, или что она вернулась, когда он дремал, и сейчас смотрит на него, став на пороге безмолвной тенью в гневном молчании, которого Мунра боялся больше крика, почему и начал с ходу оправдываться и объяснять, что стряслось ночью: пойми, любовь моя, сучонок упросил отвезти Норму, мать ее, в больницу, сильно кровила, чуть не померла, а в больнице нас чуть-чуть было не загребли в полицию, ну, не суки ли, скажи, но тут вдруг понял, что разговаривает сам с собой и что в комнате никого больше нет, а тень, принятая им за Чабелу, растаяла, и тут он наконец подсоединил зарядку и, когда телефон наконец ожил, обнаружил, что Чабела не прислала ему ни строчечки, зараза, никак не объяснила, куда запропастилась, и даже не обругала его, тварь такая. Он набрал ее номер; пять раз подряд нажимал кнопку повтора и пять раз телефон посылал его подальше, предлагая оставить сообщение после длинного сигнала. Мунра подобрал с полу штаны и рубашку, отыскал свой костыль, неведомо как оказавшийся под кроватью, и пошел удостовериться, живой ли там сучонок и не заблевал ли ему весь салон, убедился — живой, скорчился на правом переднем сиденье, рот разинут, глаза полузакрыты, кудлатая башка прижата к стеклу. Спятил, что ли, сказал Мунра, постучав в дверцу, прежде чем открыть ее. А в машине было сущее пекло. И как этот придурок выдерживал такую жару, ведь насквозь вымок от пота, ручьями лившего с него? Эй, придурок, поехали поправимся, сказал Мунра, заводя мотор, а Луисми кивнул, не глядя на него. Мунра и не спросил даже, есть ли у него деньги — и так знал, что нет, но ему в самом деле срочно требовалось похлебать горячего под пиво, потому что начинающаяся мигрень уже стучала, пульсировала в голове, а кроме того, хотелось, чтоб сучонок толком рассказал, что же там все-таки стряслось с Нормой, но очень скоро пришлось пожалеть, что взял Луисми с собой, потому что тот пил как не в себя, будто они сидели у Сарахуаны, где литр пива обходится всего в тридцатку, а здесь, в закусочной Лупе ла Кареры, за каждую бутылочку дерут по четвертному, но дело того стоит, всем ведь известно, что Лупе варит лучший в мире бараний суп, пусть бы и из собачины, тем более Мунра держится того мнения, что совершенно безразлично, волоконца какого мяса — бараньего, собачьего или человечьего — терпеливо перетирает он остатними зубами, а фокус-то весь в соусе, который благодаря божественным ручкам Лупе обладает не только дивным вкусом, но и целебными свойствами, так что Мунра очень скоро вновь почувствовал себя человеком и даже обрел надежду, что Чабела скоро непременно воротится домой: ну, загуляла малость с клиентами, нечего паниковать по этому поводу, а тем паче думать, будто она все же наконец решилась бросить его, так ведь? И его даже потянуло пошляться по Вилье, завернуть в «Золотую Раковину», повидаться с тамошними оркестрантами, времечко провести. А сучонок, наоборот, совсем посмурнел, сидел, повесив голову и руки уронив, и к похлебке даже не притронулся, ложка так и осталась лежать на деревянном столе, среди перышек лука и листочков кинзы, и Мунтра почувствовал, как где-то в глубине нутра закипает злоба на него: сидит как в воду опущенный, какая там музыка в парке, какие пивняки, лишь бы не трогали, лишь бы не надо было рот раскрывать и кого-то слушать, лишь бы затвориться в самом себе наглухо и отключиться от всего окружающего мира, и даже иногда хочется треснуть его с размаху, чтобы вывести из столбняка, да только не поможет это, сучонок уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что делает и в какие передряги влипает — вот как в эту, с Нормой. Эй, сказал ему Мунра, так что там с твоей телкой? Луисми еще сильней ссутулился, уперся локтями в столешницу, запустил пальцы в свою волосню, а Мунра не отставал: ну, давай-давай, выкладывай, что там было? — и тот тогда, ну, точь-в-точь как мамаша его, чтоб ей, с этаким театральным тяжелым вздохом залпом выдул бутылку пива и сейчас же показал Лупе ла Каррере: неси, мол, третью, вот же разошелся, сукин сын, а, между прочим, каждая бутылочка тут по двадцать пять — дождался, когда откупорят, и стал рассказывать Мунре, что произошло: вошел он в приемный покой и начал справляться насчет Нормы, сестры его сперва в упор не видели, но в конце концов послали к какому-то заваленному бумагами столу, а сидевшая за ним крашеная блондинка сказала, что она, мол, социальный работник и попросила документы Нормы — свидетельство о рождении, свидетельство о браке, в доказательство их законных отношений, а у него, само собой, ничего такого не было, а блондинка тогда сказала, что полиция уже выехала сюда и сейчас его задержит за растление малолетних, потому что в клинике черт знает как проведали, что Норма — несовершеннолетняя, что ей всего тринадцать лет и… При этих словах пиво пошло Мунре не в то горло, он поперхнулся и закашлялся, потому что понятия не имел, что Норма — еще такая малявка, ребенок почти, по ней никак не скажешь: она, что называется, в теле, рослая и фигуристая. Твою же мать, придурок, выговорил он, прокашлявшись, что ж ты за долболоб-то такой, как же тебя угораздило связаться с малолеткой, тебя же просто чудом не повязали прямо там и не сунули с ходу в каталажку, ты что же — не знал, что не сможешь жениться на ней, а тот ему — а вот могу, потому что Норма — никакая не девчонка, а женщина и притом достаточно зрелая, чтобы самой решать, с кем ей крутить любовь, и вот его бабушка, к примеру, в тринадцать лет была уже замужем за тем, от кого родила тетю Негру, а Мунра, теребя усы, ответил ему так: придурок, не катит твоя отмазка, так было сто лет назад, теперь законы поменялись, тупица, теперь даже с позволения родителей нельзя жениться на таких соплячках, так что забудь о ней, пока еще сильней не вляпался, и пари держу, она сама все растрепала социальщице из чистой бабьей вредности. Однако придурок даже не слушал его, а только мотал башкой, отказываясь даже сначала подумать ею, и твердил: нет, не могу ее бросить, должен найтись какой-то способ спасти ее, выцарапать из больницы, у нее, мол, никого на свете нет, кроме него, нельзя ее оставлять, тем более сейчас, когда она ждет ребенка, но черт его знает, как вытащить ее оттуда, чтоб они опять были вместе, и покуда он лопотал всю эту чушь, Мунра молча смотрел на него и, вспоминая залитые кровью ляжки Нормы и здоровенное пятно, оставшееся на обивке сиденья, сильно сомневался, что она по-прежнему беременна, если вообще была, и пузо у нее так раздулось не от каких-нибудь там глистов, бабы они все такие, и любая с удовольствием разыграет такой спектакль, чтоб покрепче привязать к себе сожителя и поиметь с него что-нибудь, но вслух он сомнения свои высказывать поостерегся, потому что какое ему в сущности дело до всего этого бардака, до Нормы, до Луисми и до их предполагаемого ребеночка, тем паче что сучонку этому хоть кол на голове теши — мало Мунра с ним возился, вразумлял, наставлял, объяснял, что надо делать, а чего нет, а тот его бескорыстные советы пропускал мимо ушей, всегда норовил поступить по-своему и на своем настоять, вместо чтоб прислушаться к мудрым словам отчима. И Чабела — тоже такая. Один к одному. Дураки оба беспросветные. И упрямы, мать их, хуже мулов, и еще очень много о себе понимают: слова им не скажи, всегда найдут, к чему прицепиться, чтоб устроить скандал, так что каждый раз приходилось идти на попятный, уступать да еще прощения просить, если чем обидел. Вот взять хоть тот случай, год назад, когда Мунре пофартило поработать на муниципальных выборах в Вильягарбосе, продвигать кандидата от Партии, то есть от властей, а тот платил ему за каждого, кто примет участие в избирательной кампании, и тогда-то он свел знакомство с политиками, с важными людьми, и они его узнавали на улице, здоровались за руку и звали не Мунрой каким, а уважительно — доном Исайасом, и он одно время даже прославился, когда кандидат в алькальды Вильягарбосы, лиценциат Адольфо Перес Прието, захотел сфотографироваться с ним, с Мунрой, который напялил майку с логотипом партии и бейсболку с именем Переса Прието, и тут прикатили невесть откуда кресло на колесиках, усадили в него, чтобы на фото вышло, как кандидат везет беднягу-инвалида, и оба улыбались до ушей, а Мунра впервые увидел свое лицо таких размеров — на трассе, при въезде в Вилью, если ехать из Матакокуйте, повесили огромный яркий билборд и подписали что-то вроде «Перес Прието держит слово», и ведь в самом деле сдержал, потому что после съемки кресло это подарили Мунре, хоть он и не любил инвалидные коляски, потому что не считал себя немощной развалиной, да и на самом деле очень даже мог ходить сам и даже без костылей, и вот скажи, на хрена же ему коляска, если у него обе ноги целые, вот одна, а вот другая, ну, правда, левая чуточку покороче правой и как бы загнута внутрь, однако же своя, живая и растет откуда надо, смотри. Ну и зачем тогда ему инвалидное кресло? Вот он и продал его, потому что прекрасно обходился своим костылем и пикапом, который вез его куда угодно, жаль только, что лафа эта предвыборная длилась всего полгода, деньги платили хорошие, а всех дел-то было — бывать на всех митингах и хлопать всему, что ни скажет Перес Прието, и потом пасть разевать и вопить погромче не важно что: Перес Прието, ура-ра-ра! — и за это платили ему по две сотни в день и еще по две сотни за каждого, кого приведет с собой и зарегистрирует, да плюс к тому — жратвы навалом, да еще кое-какие инструменты давали и кое-чего для строительства, и, наверно, потому, что Мунра в жизни своей ни за кого не голосовал, он принялся и Чабелу убеждать, чтоб тоже пошла в активистки и у себя в Эскалибуре агитировала девиц, состоявших у нее под началом, и даже клиентов: кандидату — сторонники, нам — деньжат, разве плохо? Однако Чабела все истолковала в дурную сторону, решила, что он не совет добрый ей дает, а говорит — Чабела, рот закрой и делай, что велят, и возмутилась до такой степени, что подняла дикий ор посреди улицы, обозвала его конченым идиотом, безмозглым кретином, который смел подумать, будто она, ОНА пойдет клянчить милостыню у этой телятской Партии, уподобясь тебе, Мунра, человеку без матери, без чести, без стыда, шелудивому псу, который ничего, кроме жалости, не вызывает, да как тебе в лоб влетело, что у меня есть время отлизывать этому пердуну Пересу Прието — и все это средь бела дня, посреди улицы, как уж было сказано, в двух шагах от входа в «Золотую Раковину», при всем честном народе, до усрачки хохотавшем над обоими, над бранью и оскорблениями Чабелы, а Мунра — делать нечего — снес обиду, ибо знал, что бессмысленно и даже гибельно продолжать спор: скандалить с женой — все равно что проглотить гранату с выдернутой чекой. И он промолчал, но пообещал себе, что впредь никогда никуда ее не пригласит и ничего ей не купит, нитки вонючей не подарит с тех денег, которые честно заработал на выборах, вперед тебе, потаскухе, наука будет, чтоб знала, на кого хвост подымать. Но вот только он никак не ожидал, что сучонок Луисми тоже вдруг упрется и выступит, как его мамаша, потому что он, подонок такой, разнообразия ради и чтобы навыка не лишиться, потерял и фарт, и деньги, и даже не знал, что ему делать со своей жизнью, а мамаша долбила ему темя день и ночь — он, дескать, вечно без гроша, он никогда не дает денег на хозяйство и за аренду не платит, и долго ли еще, интересовалась она, сучонок намерен сидеть у нее на шее, ему ведь, между прочим, уже восемнадцать лет, пора бы уж начать зарабатывать и мать содержать, мать, родившую его в муках и растившую с такими жертвами, дать ей возможность бросить ремесло вместо того, чтобы сутками напролет развлекаться с Ведьмой, или в придорожных забегаловках, или в городском парке вместе с таким же сбродом да тратить на всякую дрянь те скудные деньги, которые ему иногда по случайности перепадали. Вот потому Мунра и позвал пасынка поучаствовать в кампании: давай, сказал он ему, тебе подойдет, тем более что это ж только пока выборы, и никто же тебя не заставляет голосовать за Переса Прието, если не хочешь, надо просто походить на все эти митинги и прочие сборища, чтоб тебя видели в гуще толпы, покрутиться, послушать, о чем толкуют, но сучонок ответил — нет, не хочет он пачкаться в таком дерьме, как политика, и корячиться за гроши не собирается, лучше уж подождать, когда подоспеет работа, которую обещали ему в Компании — вожделенная работа, которую сучонок вымечтал себе неведомо почему, работа на нефтеперегонных заводах в Палогачо, должность техника, по его словам, со всеми ништяками и плюшками, предоставляемыми синдикатом нефтяников, и тщетно Мунра пытался его урезонить, доходчиво объясняя, что мечта его несбыточна, потому что уже много лет как Компания берет только прямых родственников кого-нибудь из профсоюзных боссов или по их рекомендации, не говоря уж о том, что он ничего не смыслит ни в скважинах, ни в нефтехимии, он и школу-то не окончил, да вдобавок парень хлипкий и весит вдвое меньше бочки, которую предположительно ему предстоит ворочать, а потому напрасно он губу раскатал и поверил россказням своего приятеля-инженера, пообещавшего устроить его в Компанию. Заглотнул ты, братец, наживку, купился на сладкие посулы, и доверчивость твоя боком тебе выйдет, а обойдется — дорого, потому что пока ты ждал обещанного, прос… ну, помягче скажем, упустил кучу прекрасных возможностей — помнишь, как Чабела плакалась одному клиенту, у которого, по ее словам, целый парк трейлеров, что, дескать, сынок у ней дармоед и захребетник, ни к какому берегу прибиться не может, работу никак не найдет, а клиент ей сказал тогда, что остался без шофера как раз, когда собрался гнать грузовики на границу, так вот, пусть, мол, паренек наведается к нему завтра в первом часу, посмотрим, понравится ли ему такая перспектива и есть ли у него к этому делу способности, и лицензию выправим, так что пусть идет к нему водителем, и Чабела утром пришла сама не своя от радости, прямо сияла от счастья: решила, бедняжка, что теперь-то свалит это бремя, избавится от этой обузы, но он отказался наотрез, нет, говорит, ни за что на свете, это дело его, знаете ли, не прельщает, неохота ему баранку крутить, он лучше еще подождет, покуда его приятель-инженер поможет поступить в Компанию, и, боже, что тут только началось, какой тарарам устроила Чабела, как она его колотила и лупила, даже рубашку порвала, вопя, что он — вылитый папаша, такая же сволочь, которую убить мало, и скандал нарастал, так что Мунре в какой-то момент показалось даже, что парень сейчас даст мамаше сдачи — такой у него сделался безумный взгляд, так он сжал и вскинул кулаки, но, слава богу, обошлось без драки и не пришлось разнимать их, только еще этого не хватало: он давно уж усвоил, что лучше не соваться между ними — пусть орут, пусть матерят друг друга и грызутся, как две остервенелые собаки, которые не слушают никого и не уймутся, пока не раздерут противника в клочья. И на хрена же ему лезть, рискуя схлопотать по зубам, нет уж, спасибо, тем более что они все равно сделают по-своему, и зачем терять время на уговоры и рассказы о том, сколько зашибают водители большегрузов, сколько новых мест и новых девок увидит он на трассах, потому что шоферы постоянно колесят по всей стране, а не сидят на одном месте в каком-нибудь вшивом городишке, мучаясь от нестерпимой жары; впору будет флаги вывешивать, салют с фейерверком устраивать, если сучонок в конце концов выбросит эту дурь из головы да перестанет ждать, когда на него с неба свалится эта вожделенная должность в Компании, и Мунра все никак не мог понять, каким же надо быть остолопом, чтобы надеяться на это и слепо верить посулам неизвестного человека, ибо кто он такой и откуда взялся этот новоявленный друг-инженер? И с какого перепуга этот, по всему видать, влиятельный и дошлый человек взялся помогать никчемному парнишке, даже и не родственнику никакому? Несколько раз Мунра уже готов был спросить, чего же он попросит за свою услугу и чем никудышный Луисми сможет отплатить за такое великодушие — но, предугадывая ответ, помалкивал. Да плевать ему на это. Не касается его это ни с какого боку. Хочет сучонок тешить себя самообманом — его дело, хочет верить в Санта-Клауса и в дары волхвов — его право, не хочет верить в то, что этот самый инженер, который, между прочим, уже несколько месяцев как перестал отвечать на звонки, скорей всего затеял какую-то аферу — пускай не верит, потому что в конце концов каждый живет, как хочет и как может, верно ведь? И какое у него, у Мунры, право лезть в чужую жизнь? Да никакого, правильно? Пусть делает что хочет, здоровый лоб, пора бы уж понимать, что жизнь непохожа ни на сериал, ни на волшебные сказки, и рано или поздно все же допетрит, что вся история с Компанией — чистейшая выдумка, если не разводка, равно как когда-нибудь должен будет признать, что и с Нормой ничего путного и хорошего у него не выйдет, малолеткой пусть теперь занимаются больница и власти, а ему, Луисми, пора бы уж перестать слюни пускать, взяться за ум и найти себе толковую подружку — женщину, а не такую вот сопливую задрыгу, пусть даже, может быть, поначалу она и была хороша, но как только приперло, чуть только ухватило кота поперек живота, так и сдала его, бросила, можно сказать, в ров львиный. Слушай меня, придурок, слушай, что я говорю — сыщи себе путную бабу, такую, чтоб ходила за тобой, чтоб умела работать, вот вроде мамаши твоей, Чабелы. А Луисми, у которого уж глаза были на мокром месте, — чуть не в крик прямо там за столом с мисками: никогда не бросит он Норму, не в силах он ее оставить, лучше смерть, чем разлука, и даже Лупе де Карера подняла глаза от стойки и взглянула на него: какого, мол, ты шумишь. Ну, тихо, тихо, успокойся, забормотал в растерянности Мунра. Было от чего растеряться: он знал сучонка не первый год, и всегда ему было на все наплевать, ничему на свете не придавал значения, все было не важно, кроме его таблеток и гульбы. Тихо, тихо, повторял он и, осененный внезапным вдохновением, с ехидством ткнул в него пальцем: сдается мне, сказал, и Луисми тут же вскинулся, чего?! завопил: что тебе, придурку, сдается?! Сдается мне, что паскуда Норма сделала тебе присуху. В штанах у тебя присохло, огрызнулся Луисми. Ты дурака не валяй, отлично понимаешь, о чем я толкую. И знаешь, на что пойдут бабы, чтобы привязать нас к себе, приворожить: подмешают в суп или в воду капельку своей крови — да не из пальца, а из другого места — или помажут ею пятку, когда спим, — и кончено дело: человек прикипел к ней намертво, вроде как ты — к Норме, понял? А есть такие подлюги, которые в горах собирают толоаче [13] Толоаче — индейский дурман ( лат . Datúra innóxia) — невысокое однолетнее кустарниковое растение из семейства пасленовых. Все части растения содержат алкалоиды, в том числе скополамин, вызывающий галлюцинации и амнезию, а также гиосциамин и атропин. — цветы такие раструбом, растущие у самой земли в сезон дождей, высушивают и делают из нее такой чай, что ты хлебнешь — и потеряешь разум и волю, и будешь валяться у нее в ногах, как раб, и никогда даже не узнаешь, как это с тобой случилось. Так что не делай вид, будто не понимаешь, о чем я толкую, наверняка мать тебе рассказывала, как в Эскалибуре женщины околдовывают простачков-клиентов, чтоб обчистить до нитки или прельстить так, чтоб влюбились до потери сознания и взяли в жены, как порядочных. Однако сучонок, хоть под конец и стал слушать даже как бы и внимательно, все равно мотал башкой и говорил — нет, Норма не такая, Норма на такое не способна, а Мунра даже посмеялся над такой наивностью: все они, дружок, одинаковые, все способны на что угодно, еще и не на такое, поверь, лишь бы привязать к себе накрепко, и в итоге сучонок совсем засмурнел, угрюмо замолчал, как ни старался его расшевелить Мунра, который даже повез его потом к Сарахуане и поставил пива — как всегда, теплого, как по традиции ведется в этом заведении, где холодильник, наверно, был куплен в год того карнавала, на котором хозяйку впервые провозгласили королевой, а змеи еще летать умели? Скажи ты мне, лапочка, в бессчетный раз обратился Мунра к хозяйской внучке, почему вы не можете льда наколоть и сунуть в него пиво заранее, чтоб остудить к моему приходу, а? Но девчонка знала, с кем дело имеет, и в ответ прищелкнула языком, уперла руки в боки и сказала: почему? потому что рылом не вышел, а не нравится — вон дверь, авось протиснешься, а Мунра послал ее по матушке и подкрепил посыл движением руки, но никто из собеседников не обиделся, потому что оба знали — Мунра непременно вновь появится в этой пивной, и дело тут не в том, что девчонка его приворожила, а в том, что заведения ближе нет, всего метров пятьсот по грунтовой дороге и по прямой: влез в свой пикап — и вот ты уж и дома, и не надо выезжать на трассу и рисковать, что опять попадешь в аварию, а он и так уж едва не потерял ногу в 2004-м, да, в 2004-м дело было, 16 февраля, захочешь — не позабудешь тот грузовик, который, раздолби его мать, с погашенными фарами разворачивался возле Сан-Педро; Мунра же был в тот вечер такой тепленький, что не заметил помеху, вмазался на скорости: нога вдребезги; доктора хотели отрезать, а он — ни в какую, твердил, что лучше на одну ногу хромать, чем без одной ноги остаться, плевать, что там скольких-то костей не хватает это его нога, и он не даст ее оттяпать, а доктора гнут свое: нога эта все равно служить, как прежде, никогда не будет, и потом есть серьезный риск заражения, но Мунра уперся и стоял на своем и при содействии Чабелы смылся из больницы за день до операции-ампутации, и прав оказался он, а не все эти козлы в белых халатах, потому что никакого заражения не случилось, и он не помер, нога, правда, укоротилась и перестала сгибаться, однако же он все равно мог ходить, и даже без костылей, и вполне уверенно, да? Ну и на кой же хрен ему связываться с инвалидным креслом, верно ведь? И потом у него же есть пикап, купленный у одного старичка в Матакокуйте, тот его пригнал из Техаса, и обошелся недорого, всего в тридцать тысяч, половину компенсации, что выплатила ему за увечье компания, где работал водитель грузовика. И хорошая оказалась машина — как откроешь окна, как дашь по трассе сотню в час, взирая на все сверху вниз, будто ты самый что ни на есть главный хозяин жизни, то даже немножко кажется, что никакой аварии и не было, будто он — прежний, тот самый, кто колесил на мотоцикле по всему побережью, развозя счета по агентствам, тот самый, кто отплясывал до рассвета, кто схватил когда-то Чабелу, облапил ее, заткнул ей рот поцелуем, притиснул к стене и там же и поимел, да куда же она запропала, сучка рваная, где ее носит? Почему, мать ее, не отзванивает? Никакой клиент не зависнет в Эскалибуре на трое суток, гнилая будет отмазка, брехня бессовестная, нет там стольких шлюх, чтоб перепробовать каждую, да и не те там шлюхи. Неужто закатилась с каким-нибудь хмырем в Пуэрто, не предупредив? За ней, за кобылой, подобное водится, на прошлое Рождество занесло ее аж в Гвадалахару, говорила тогда, мол, по работе, а работа — это святое, и Мунра, в общем-то, был с этим согласен, но на этот раз чересчур что-то, и вообще похоже, что бабища эта засела в мотеле «Парадизо» с гадом Баррабасом, обставилась пузырями с виски, нанюхалась кокаинчика и сосет, как пылесос, для собственного бескорыстного удовольствия, и сколько ни набирай, слышишь, что телефон абонента отключен или находится вне зоны доступа, а меж тем уже ночь на дворе, и Мунра был до того вздрючен, что чуть не двинул на парковку у «Парадизо», посмотреть, стоит ли там Баррабасова машина, останавливало только, что тот один никогда не ходит, с ним всегда и всюду человек шесть криворожих головорезов с глазами убийц из-под надвинутых шляп, в общем, когда Мунра опомнился, он уже успел забраться в пикап и ехал к дому. Да пошла она, Чабела эта, подумал он и, даже не раздеваясь, повалился ничком на кровать, на переворошенные простыни, на лифчики и гребешки, заснул и увидел сон, от жути которого проснулся незадолго до рассвета, и во сне этом он стал призраком, и вот он идет по улицам городка, заговаривает со встречными, но те не отвечают, даже не замечают его, потому что он невидим, он — призрак, никто его не видит, кроме маленьких детей, а те, когда он обращается к ним, ревут в испуге, отчего ему делается очень грустно; а потом улицы вдруг исчезли, и он зашагал по горам, через леса, и луга, и холмы, и поля, и заброшенные ранчо и внезапно пришел в другой городок и, бродя по нему, наткнулся на очень знакомый дом — дом своей бабушки Мирсеи — и вошел через кухню, как всегда входил, благо дверь не закрывалась, а в комнате обнаружил бабушку, сидевшую, как всегда, в своем кресле-качалке, такой, какой он ее запомнил, будто не умерла больше двадцати лет назад, и во сне она-то была жива, а он — покойник, и потому она его не видела, а слышать-то слышала, но смутно, словно из дальней дали, и Мунра от этого просто впал в отчаяние, ибо ему надо было сказать ей что-то очень важное, а что именно — он, проснувшись, не мог вспомнить, но что-то прямо судьбоносное, о чем-то предупредить ее во что бы то ни стало, но не получалось: он-то мог говорить только на языке мертвых, ей невнятном, хоть он из кожи вон лез, силясь втолковать ей, а она, бабушка его, настоящая святая, светом осиянная, донья Мирсеа Баутиста, царствие ей небесное, улыбалась и говорила, мол, успокойся, не тревожься, надо быть очень хорошим и очень спокойным, чтобы скоро уж можно было попасть прямо на небеса, и все это она приговаривала кротко и ласково, отчего Мунру, когда он наконец проснулся, обуяла ужасная печаль, и запах крема, которым донья Мирсеа умащала руки, прямо лез ему в ноздри, хоть он прекрасно сознавал, что лежит на двуспальной кровати в своей собственной спальне и что спина у него вся мокрая от холодного пота, несмотря на жару. Он хотел было поспать еще, но от нестерпимой духоты и от головной боли, нараставшей с каждой минутой, пришлось все же встать, раздеться до трусов и, опираясь на костыль, выйти из комнаты, доплестись до сортира, а потом — до патио, умыться у бочки с чистой водой. Он как раз намыливался, когда вдруг увидел — через патио, босой и до пояса голый, такой грязный, словно специально вывозился, идет, спотыкаясь, сучонок, и идет прямиком на зады, за дом, где и скрылся из виду, и пропал надолго, потому что Мунра успел и намылиться, и сполоснуться, и обсохнуть, и надеть свежие трусы, и снова спуститься в патио, и дойти до его клетушки, и увидеть, что тот стоит столбом и пялится на яму в земле, полметра примерно глубиной, и так засмотрелся на нее, что даже Мунру не заметил, потому что, когда тот сказал — это че такое, а? — вздрогнул от неожиданности и испуга, будто его накрыли за чем незаконным, но уже через миг оправился, открыл рот и сказал: да ничего, а Мунра перевел взгляд от ямы ему на руки, а руки-то — в земле по локоть и ногти черные, и ясно, что он и вырыл эту яму. Зачем хрень эту выкопал? — спросил его Мунра и оттого, наверно, что не вполне еще отошел от давешнего сна, вспомнил, как много-много лет назад, когда он был еще маленький и жил с матерью в доме бабушки Мирсеи в Гутьерес де ла Торре, соседка вздумала заменить какие-то трубы у себя в доме, и работяги, копавшие перед входом, обнаружили то, что бабушка назвала подкладом — в огромной банке из-под майонеза плавала в каком-то мутном растворе исполинская жаба, дохлая и полуразложившаяся, и там же лежали пара головок чеснока и несколько веточек неведомой травы и еще какая-то гадость, но он толком рассмотреть не успел, потому что мать закрыла ему глаза и поскорее увела прочь, однако у него все равно жутко разболелась голова, так что бабушке пришлось натереть его базиликом и провести по лбу куриным яйцом, которое, когда его разбили, оказалось совершенно тухлым, бабушка объяснила, что откопанная работягами мерзость — это порча, каким-то злодеем наведенная на соседей, и жаба силою могучих злых чар проникает в тело того несчастного, кто не в добрый час наступит на то место, где она зарыта, а проникнув, пожирает его нутро, заполняет его своими нечистотами, пока бедняга не помрет, а Мунра, которому в ту пору было лет пять-шесть, узнал чуть погодя, уж неведомо как, что той сеньоры супруг несколько месяцев назад скончался от какой-то не ведомой никому болезни, говорили вроде, что-то с печенкой, а Мунру еще долго мучили головные боли, и бабушка лечила их, растирая ему спиртом виски, а грудь и спину — пучками базилика, и еще долго не давали ему засыпать навязчивые мысли о том, что, может, играя на улице или выполняя какое-нибудь поручение, он ненароком наступил на тот зарытый подклад, и, может, прямо сейчас жуткая тварь пожирает его мозг и скоро совсем убьет, однако со временем страхи эти забылись так прочно, что он и не вспомнил бы о них, если бы не увидел яму, вырытую сучонком собственноручно, и если бы ему не продолжало казаться, что он, может быть, еще не проснулся и продолжает видеть в странном сне, будто умер и стал неприкаянным призраком, и тогда он снова спросил сучонка, что это, и не потому спросил, что его интересовал ответ — он и так был уверен, что это волшба, нет тут другого объяснения, — а чтобы убедиться, что тот его слышит, и доказать себе, что дело все же происходит наяву, но поскольку Луисми продолжал делать морду ящиком и словно бы не узнавал его, Мунре пришлось ущипнуть себя за ухо, а когда он уверился, что жив, стало немного полегче. Сожги его, велел он. Что бы там внутри ни было — сожги. И сучонок, показав на закопченную жестянку, валявшуюся у подножия росшей там пальмы, ответил скрипуче и еле ворочая непослушным языком — вот они, таблеточки-то, как на человека действуют, — что уже сжег, сунул в эту жестянку и сжег, а пепел вытряхнул в реку и что нашел он это, потому что накануне услышал за своим домишком какой-то шум, а когда вышел взглянуть, что такое, наткнулся на огромного пса, огромного и белого, как волк, пса, который рылся на месте этой ямы, и при этих словах Мунра сделал шаг назад, потому что, хотя и успокоился немного, поняв, что все это ему не снится и что никакая жаба в яме не обнаружилась, но все равно чуял, что в воздухе разлита скверна этой волшбы: в висках у него ломило, а он всегда остро ощущал такое. Не надо было руками трогать, сказал он, иди теперь отмывай. И давай сваливать отсюда подальше от этих миазмов. А торопил он Луисми поскорей уйти из дому, чтобы подтвердить подозрения насчет того, что Чабела зависла в «Парадизо» с этим гадом Баррабасом, а потому велел сучонку приготовиться, то есть привести себя в порядок, а он пока зайдет в дом одеться, захватить телефон, ключи от машины и деньги, какие остались. Но когда вышел, убедился, что тот пропустил его слова мимо ушей — стоял возле машины, по его словам, готовый ехать, но такой же грязный, как и раньше, при этом босой, рожа — вся в пепле, и от него несло козлом. Мунре пришлось сказать ему — слушай, в таком виде никуда тебя не повезу: ты ж просто смердишь, хоть бы подмышки вымыл. И сучонок послушался, подошел к бочке, сунул туда голову, как конь, и довольно долго полоскался, покуда не смыл с себя почти всю грязь, а поскольку чистой одежды у него не было, Мунра должен был дать ему футболку, потому что надо было поскорее отваливать, ехать прочь от этого дома, отыскать Чабелу, но сначала выпить пива с кламато [14] Кламато — смесь томатного сока с бульоном из моллюсков и пряностями. в заведении Сарахуаны, которое оказалось закрыто, потому что, как объяснила им ее внучка, открывшая им дверь в ночной рубашке, еще девяти нет, чего ломитесь, уматывайте отсюда, пьянь проклятая, и что же им оставалось делать, как не перейти трассу и обосноваться в «Метедеро», где пирожки с крабами оказались черствые и чересчур жирные, но зато пиво было холодное, а грохот музыки успокаивал Мунру, потому что не давал ни о чем думать, и черт знает, что творилось с сучонком, который после первой же как-то заторопился, засуетился и даже придвинулся поближе, чтобы, перекрывая шум, обрушить на Мунру поток слезливых жалоб — как, мол, ему в последнее время скверно, — чего за ним раньше никогда не водилось, а теперь вот нате вам — обдает своим кислым дыханием и повествует, как же он страдает, как все-то у него в жизни шиворот-навыворот и через одно место, а тут еще эта передряга с Нормой, и он ведь не знает даже, не говорят ему, как она там, что происходит с ней и с ребеночком, куда их обоих увезли, и увидит ли он их когда-нибудь, и работа в Компании, похоже, тоже принакрылась, потому что дружок его, инженер этот самый, уж несколько месяцев как исчез с концами и на звонки не отвечает, и ведь вся эта черная полоса пошла после того, как в начале года он поскандалил с Ведьмой, когда эта полоумная заявила, что он спер ее деньги, а это неправда, у него у самого их украли или, может, во всей этой круговерти, они просто потерялись, да разве ей втолкуешь: она обложила его, послала подальше и потом наверняка навела порчу на него и на Норму, Мунра же то и дело посматривал тревожно на телефон и отворачивался к танцевальному пятачку — и не потому, что плясавшие там дуры-шкуры его интересовали, нет, а просто от одного упоминания Ведьмы делалось ему как-то не по себе, короче, стремно делалось, а ведь сучонок знал, отлично знал, что начхать ему с высокого дерева на все гадости, которыми местные щенки занимаются с пидором этим паршивым. Ну вот и на хрена же ему знать про все это дерьмо, а, скажи на милость? Он ведь и Чабеле всегда говорил — лапочка моя, я верю, что клиенты твои все как на подбор — люди изысканные, настоящие кабальеро, но только избавь меня, сделай одолжение, от этих рассказов, какое мне дело до того, как кого зовут, и кто откуда родом, и у кого какой — толстый, тонкий, да хоть граненый, мне-то какое дело, потому что Чабела, тварь такая, обожала делиться впечатлениями от своей работы, и от клиентов, и от свар с другими девками из Эскалибура, а Мунре это, разумеется, не нравилось; ему хотелось только, чтоб все тихо было, спокойно, чтоб работа у нее не переводилась, и вообще — дай ей Бог, но приходилось без конца твердить ей: прошу тебя, Чабела, избавь меня от своих рассказов, а с сучонком никогда такой надобности не возникало, потому что его пасынок всегда был малый скрытный, неболтливый, но в тот день его что-то разобрало, нес без умолку, рта не закрывая, и Мунра, чтоб сменить тему и спастись от картин, которые уже начали вертеться в голове, вдруг встал и поднес телефон к уху, словно раздался звонок, и, сказав сучонку, мол, подожди меня тут минутку, я скоро, взял свой костыль и вышел из «Метедеро», якобы чтоб лучше слышать, а на улице сел в машину и заодно уж набрал Чабелу, однако номер не отвечал. Тварь такая, потаскуха, наверняка она с этим козлом Баррабасом, зуб даю, что так, зуб даю, что они сейчас кувыркаются в «Парадизо» или еще где, мало ли на трассе крысиных нор, а может, и в машине Баррабаса, и интересно, неужто эта паскуда думает, что он, Мунра, полный олух? Что он ничего не видит, не замечает? Что можно прошляться где-то трое суток, а потом явиться домой как ни в чем не бывало и сказать, не возникай, мол, работала я? И Мунра, недолго думая, втопил педаль и не отпускал, пока не пролетел десять километров до мотеля «Парадизо», но парковка перед ним оказалась совершенно пуста, что для выходных дело невиданное, тогда, не тратя времени на расспросы, он порулил дальше, до въезда в Матакокуйте, где высилась бетонная, расписанная мексиканскими розами громада «Экскалибур Джентльмен’з Клаб», но и там на парковке не заметил ни знаменитого пикапа, на котором раскатывает долбаный северянин, ни неразлучных с ним костоломов, никого и ничего, и жалюзи на витрине опущены, хотя и не заперты на замок, и Мунра вздохнул с облегчением, потому что в глубине души сомневался, что у него хватит духа за волосы выволочь Чабелу из ее марафонского загула, и она при этом не выцарапает ему глаза и не пнет коленом куда не надо, и что он не сробеет перед вооруженными охранниками Баррабаса. Он проехал мимо без остановки, развернулся в обратную сторону, заехал на заправку, достал свой мобильный и принялся набирать сообщение, проникнутое ненавистью и злобой, самое грубое, самое язвительное сообщение из всех, какие мужчина когда-либо посылал женщине, такое сообщение, что Чабела, прочитав, разом и описается, и разревется от жгучего раскаяния, но, прежде чем успел отослать, телефон в руке зажужжал, и от неожиданности он чуть не выронил его и на миг подумал, что это Чабела, но нет — эсэмэска пришла от сучонка: ну че, пьем дальше , и Мунра спросил: ты где , и сучонок ответил: в Парке. Мунра посмотрел, сколько бензина осталось, и подумал, что правильней будет вернуться в Ла-Матосу и купить в долг у доньи Кончи литр тростниковой, высосать его, лежа в кровати и ожидая возвращения Чабелы, пить, пока не отрубится или вовсе помрет, тут уж не угадаешь, что раньше случится, но в этот миг снова зазвонил телефон, и сучонок сообщил, что раздобыл денег и заплатит за бензин, если отчим свезет его на золотую жилу, из чего задержанный заключил, что его пасынок просит его оказать ему услугу и доставить его туда, где он смог бы получить деньги и продолжать пить, на каковое предложение задержанный ответил согласием, после чего на принадлежащем ему автомобиле марки Люмина, модель «пикап», цвет серо-голубой, год выпуска тысяча девятьсот девяносто первый, номера эр-ге-икс пятьсот одиннадцать, штат Техас, направился в указанную ему точку, а именно — к парку перед зданием муниципалитета Вильи, где встретился со своим пасынком, явившимся в сопровождении двух человек, об одном из которых он знал, что его зовут Вилли и что он торгует на рынке Вильи компакт-дисками, возраст приблизительно тридцать пять — сорок лет, волосы черные с проседью, ходит обычно в футболке с символикой рок-клуба и черных высоких башмаках армейского образца, так называемых берцах , а относительно второго показал, что ему известно лишь, что его зовут Брандо, но имя это или кличка, сказать затрудняется, на вид — лет восемнадцати, худощавого телосложения, глаза черные, волосы черные, коротко стриженные и взбитые надо лбом, светлый мулат, одет в коричневые бермуды и футболку клуба «Манчестер» с номером Чичарито [15] Чичарито — прозвище футболиста Хавьера Эрнандеса Балькасара (р. 1988), считающегося лучшим бомбардиром в истории сборной Мексики. на спине, и провел с ними и со своим пасынком, словесный портрет которого составил ранее, около двух часов, в течение которых в общественных местах они употребили несколько литров тростниковой водки, заранее смешанной с апельсиновым соком и принесенной Брандо в пластмассовой канистре, а также курили сигареты с марихуаной, тогда как его спутники, то есть Луисми, Вилли и Брандо, помимо этого, принимали психотропные препараты, название и тип которых задержанному неизвестны, и так продолжалось до двух часов дня, когда его пасынок спросил, выполнит ли он его просьбу, а я ему говорю, бензин кончается, деньги, мол, сначала давай, и тут понял, что деньги привез Брандо, потому что именно он протянул мне бумажку в пятьдесят песо и сказал: свези нас в Ла-Матосу, а я ему сказал: это будет стоить сотню, а он мне: полтинник сейчас, полтинник после, я согласился, и мы поехали, все поехали, кроме Вилли, который лежал в отрубе на парковой скамейке и не видел, как мы влезли в пикап и поехали на заправку, а потом, по главной улице — в Ла-Матосу, и Брандо показывал дорогу, а потом сказал свернуть направо на грунтовку, ведущую к сахарному заводу. Тут я понял, что сучата эти хотят, чтобы я их подвез к дому человека по прозвищу Ведьма, и мне стало не по себе, я туда ездить не люблю, из-за того главным образом, что, если верить людям, творится в этом доме, однако промолчал, потому что знал — ребята лишь попросят у хозяйки денег, долго не пробудут, дело минутное, вошел — вышел, а я могу ведь остаться ждать их в машине, а потом поедем дальше пить, ну, или это Брандо мне так сказал, а сначала велел приткнуться у дерева метрах в двадцати от Ведьминого дома и ждать, они, мол, скоро, из машины не выходить и дверцу не запирать, а Луисми ничего не говорил, но я заметил, что он очень нервничает, да оба они очень нервничали, и я еще подумал, как странно, что он ничего не прибавил от себя, на него не похоже, ну, тут они вылезли и ушли, и только тогда Мунра заметил, что они унесли с собой его костыль, а когда увидел их в зеркало, оба уже огибали дом, чтобы войти с черного хода, через кухню, как однажды попал в это домовладение и сам задержанный, по его словам, это было единственный раз в его жизни, больше восьми лет назад, Мунра тогда еще ездил на мотоцикле, и авария еще не случилась, и он тогда привез туда Чабелу, вроде бы на чистку, но когда дверь открылась, и Мунра увидел, какой же там немыслимый срач, как там все просто заросло грязью, кухню эту увидел, смердящую от протухших объедков, а вся стена на другой стороне, выводящей в коридор, была испещрена непристойными картинками, какими-то росчерками и каббалистическими знаками, черт знает что означающими, да, ну и вот, увидев все это, он как-то засомневался, тем паче что сам-то был нездешний, он из Гутьерес де ла Торре, и до тех пор никто ему не говорил, что Ведьма эта — на самом деле мужчина, лет примерно сорока — сорока пяти, а ходит в черном женском одеянии, а ногти у него длиннющие и черным лаком покрыты, страх смотреть, и, хоть на голове что-то вроде покрывала, лицо, значит, закрыто, но только глянешь на эти ручищи и услышишь этот голос, враз смекнешь, что перед тобой педераст, и Мунра тогда сказал Чабеле, что он вообще был против чистки, а теперь, значит, окончательно передумал, потому что зло берет, как подумаешь, что этот извращенец станет в ней копаться, Чабела же тогда сильно разозлилась и долго еще потом зудела, что он в аварию попал из-за того, что не дал сделать чистку, Бог его наказал за гордыню, хотя Мунра сильно подозревал, что это Ведьма навела на него порчу, отомстив за то, что лишил ее заработка, и только из-за этой истории с Чабелой он узнал, где там вход на кухню в этом доме, а не потому, что у него были какие-то личные счеты с ней, и я уж говорил, меня просто воротило от того, как она выглядела и как держалась, однако никогда я не выражал желания причинить ей вред или ущерб, я ничего не видел, говорю же, ничего не видел и не знал, что там происходит, что они с ней сделали, не видел, как они ее убили, потому что, сеньор команданте, сами видите — я же еле хожу, я же инвалид с февраля две тысячи четвертого; в толк не возьму, о каких деньгах речь, клянусь вам, что эти молокососы ничего не сказали о том, что задумали, сунули мне полтинник на бензин, а остальное обещали дать потом, да так и не дали. Я-то думал, у них дело какое к Ведьме, почем же мне было знать, что они задумали ее убить, я ведь и из машины-то не вылезал, так все это время и просидел за рулем, ждал, когда они выйдут, а эти сучата чего-то задержались в доме, и Мунра забеспокоился и хотел даже уехать от греха подальше, но тут наконец услышал крики Луисми, обернулся и увидел, как они подходят к двери автомобиля и несут, а верней сказать, тащат бесчувственное тело, доволокли — и всадили внутрь, в салон, бросили на пол и сразу закричали — давай жми, жми, и Мунра сразу — педаль в пол, и машина прямо полетела по грунтовке в сторону сахарного завода, но тут парни сказали ему, чтоб к реке не ехал, а свернул на другую дорожку, которая вела к полю на задах комплекса, место это Мунра знал — иногда вместе с Луисми и прочими приятелями приезжал сюда выпить холодненького под деревьями на берегу ирригационного канала, покурить травки, поглядывая в умирающем свете заката на бескрайнее море кустов, а поскольку радио в машине не работало, кто-нибудь непременно врубал на полную громкость музыку в своем телефоне, и где-то после первого поворота Ведьма принялась кряхтеть, постанывать, как от боли, и задыхаться, сучата же кричали, чтоб заткнулась, пинали ее и топтали, а когда Мунра подрулил к каналу, крикнули ему — тормози, и он послушался, и они высадили Ведьму из машины, вернее, вытащили ее за Читать дальше