Анни Эрно - Годы

Женщина на фотографии — это она, и, глядя на снимок, можно вполне уверенно сказать: «Да, это я», поскольку лица на фотографии и сейчас еще не разнятся ощутимо, и ничто, что ухудшится неизбежно (но ей не хочется думать, когда и как), не усугубилось — признаков старости не стало больше. Об этих признаках она не думает, привычно выбрасывая из головы все (и свой возраст — шестьдесят шесть лет, и как он воспринимается теми, кто моложе), не ощущая, что сильно отличается от женщин лет 45–50 — они беззлобно разрушают эту иллюзию, мимоходом в разговоре обозначая ее принадлежность к другому поколению, они воспринимают ее так, как сама она видит женщин восьмидесятилетних — как старушку. Подростком она считала, что стала уже совсем другой, — глядя на снимок предыдущего года, даже месяца, тогда как мир вокруг нее так и стоял неподвижно, теперь же она сама застыла посреди стремительно уплывающего мира. Но все же между предыдущим снимком на пляже в Трувиле и этим рождественским фото 2006 года случился ряд событий, и если не учитывать степень и длительность сопровождавших их перемен и возможной причинно-следственной связи между ними, то вот их перечень:

разрыв с тем самым молодым человеком, вызревавший медленно и тайно, бесповоротно решенный однажды в сентябрьскую субботу 99-го года, когда она смотрела, как долго-долго бьется на траве и, наконец, вздрагивает и умирает пойманный им линь. Вечером они его съели вместе, она — через силу

выход на пенсию, так долго означавший для нее предел воображаемого будущего, как до того — климакс. Написанные лекции, опорные цитаты разом оказались совершенно не нужными. Сложная речь, выработанная для разъяснения текстов, за неиспользованием стерлась, вынуждая ее при тщетной попытке вспомнить какой-нибудь троп, сдаваться и так же, как мать по поводу какого-нибудь забытого цветка, говорить: «Я же знала, как он называется»

ревность к новой зрелой подруге молодого человека — словно ей надо было чем-то занять время, освободившееся на пенсии, или снова «омолодиться» за счет любовных переживаний. Пока они были вместе, никаких переживаний из-за него не было, а эту ревность она исправно, словно по обязанности, поддерживала в себе неделями, пока не стала хотеть лишь одного: перестать ревновать

рак груди, которым положено болеть женщинам ее возраста и который показался ей каким-то даже правильным — ведь чего больше всего боишься, то в конце концов и случается. Одновременно она получила известие о том, что подруга ее старшего сына ждет ребенка. Потом, на УЗИ, выяснилось, что девочку, — именно в этот момент у нее из-за химиотерапии выпали волосы. И это стремительное замещение ее в мире крайне смущало и будоражило

в этом лакановском «меж-двух», в зазоре между ожидаемым появлением ребенка и ее вероятной смертью — знакомство с мужчиной моложе ее, чья доброта и любовь ко всему прекрасному — книгам, музыке, фильмам — привлекают ее и по счастливой случайности помогают победить смерть любовью и эротикой. Потом их роман переходит в череду встреч и разлук, пребывания в различных медицинских учреждениях… Единственная возможная схема при том, как трудно им быть — и не быть — вместе

смерть в шестнадцать лет черно-белой кошки самой обычной породы, после многолетнего ожирения вдруг обретшей ту же миниатюрность, что и на фото зимы 92-го. Она закопала ее в саду в самый разгар летней жары — под вопли соседей, прыгавших в бассейн у себя на участке. Впервые совершая обряд похорон, она словно предавала земле всех, кто умер на ее веку, — и родителей, и последнюю тетку с материнской стороны, и мужчину, который был намного старше ее и стал ее первым любовником после развода, а потом перешел в разряд друзей и умер от инфаркта на два лета раньше кошки, — и заранее проживала собственное погребение.

Радости и огорчения, удачи и неудачи, когда она сравнивает их с другими, более отдаленными событиями своей жизни, как будто ни в чем не изменили ее образ мыслей, вкусы и интересы, сложившиеся окончательно лет в пятьдесят и как будто затвердевшие где-то внутри. Здесь заканчивается последовательность пробелов, разделяющих ее образы. Больше всего в ней изменилось восприятие времени, собственного расположения во времени. Так она с удивлением осознает, что когда ей в школе задавали диктант с текстом из Колетт, та была еще жива, и что ее собственная бабушка, которой было двенадцать лет в год смерти Виктора Гюго, наверняка получила выходной по случаю его похорон и национального траура (в то время она наверняка уже работала в поле). И при том, что дистанция от ухода родителей становится все больше — двадцать, сорок лет, и она живет и думает абсолютно иначе — они бы, увидев ее сейчас, «в гробу перевернулись», — она как будто сближается с ними. По мере того, как отпущенный ей срок объективно уменьшается, само время словно растягивается, начинаясь задолго до ее рождения и продолжаясь по ту сторону смерти, и она представляет, как лет через тридцать-сорок про нее скажут: «Жила во время Алжирской войны», как когда-то говорили про ее прадедов «современники войны 1870 года».