Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

В следующее мое посещение я уже увидела весь этот “хедер имени Марселя Пруста”. Шуша там был точно, была Алла, Рикки, Мэл и еще кто-то. Столик. Сидит человек, окруженный детьми. А кругом публика, уже ставшая своей. Ты раза два зашел – и уже завсегдатай. Как на Монмартре. Мне тут же начинают объяснять: а это Сеньор, вы его читали? Ну конечно! Это даже неприлично, все равно что спросить, читал ли Пруста? Вот он собирает вокруг себя детей и их учит. А я по возрасту повисла где-то между поколениями родителей и детей. Даня был уже аспирант, когда я была студенткой. Разница в среднем десять лет. У меня уже был ребенок, Пашенька… В отличие от их родителей, я была человеком оттепели, помню, с каким восхищением смотрела на эту компанию и понимала, что мне уже туда не попасть, потому что я переросток. Но как хорошо было бы, если бы Пашка оказался рядом с этим человеком. Я потом сделала все возможное, чтобы Сеньор играл роль в его жизни. У мальчика должен быть мужчина, образец – вот представьте себе, что я во всем подлунном мире выбрала для Пашеньки этот образец.

…Кто-то подозвал Сеньора к моему столику, а со мной была моя первая статья со скандальным словом “задник”. Он подсел и вдруг стал говорить со мной страшно ласково. Почувствовал мое отношение – снизу вверх. Только потом, много позже, когда он стал только ворчать на меня, я поняла, какая это редкость.

Когда он первый раз пришел ко мне в дом, я очень волновалась. Волновалась, что ему не понравится у нас. Это был теряющий перья профессорский дом, сильно облупившийся, но все равно с какой-то буржуазной благополучностью. Сеньор пришел и принес мне плакат, это был первый плакат в моей жизни, который был сорван со стены с целью… ну, не так, как Ларионов коллекционировал вывески, а с какой-то другой. Плакат был такой: “Берегись голых и оборванных…”. Дальше как раз было оборвано. Я подумала, если он мне его оставит, то куда же я его повешу. Он мне его не оставил, унес и ходил с ним по городу.

Позже я думала, что в нем есть что-то от пророков. Великое ворчание и чуть что – проклясть. Его представление о жизни можно было соединить с французской литературой, такие экзистенциальные штучки, такое вот ощущение бытия. Но я не сразу это поняла, скорее, относила это к еврейскому духу, которого в нем совершенно не было.

– В этой стране вообще принято преследовать евреев, – говорил он, – меня, правда, никто никогда не преследовал.

Он стоял по другую сторону этого разговора, еврей – не еврей. А я навязывала ему библейскую точку зрения. Он рассказал мне историю из своего детства, которую я запомнила навсегда. Когда мать умерла, он воспитывался у тетки и дядьки. Судя по всему, обожаемым племянником не был, но пришлось – воспитали.

Он учился в первом классе и смертельно скучал. А в школе, если ты хорошо учишься, тебя награждают. Тогда он стянул у тетки деньги, купил чернильный прибор из белого мрамора “Папанин на льдине”, там еще было пресс-папье, на котором лежала нерпа. И вот принес домой и сказал, что его наградили за отличную учебу.

Я помню, как он всех своих “учеников” ко мне приводил. Такой ритуал: сегодня я приду с Шушей, а сегодня – с Рикки. И в то же самое время я, взрослая тетя, могла перезваниваться с Данькой. Вот эта потеря границ между поколениями была любопытна.

Как все пророки, он был жесток. Расправлялся с людьми по-настоящему. Вдруг впадал в ярость. Однажды и я пала жертвой этой ярости. Сделала все попытки примирения, но ничего не вышло.

Мне все шьют роман с Сеньором, а его не было. У нас была большая квартира, по тем временам немыслимая роскошь. В какой-то момент мы с Пашкой остались вдвоем, и я решила спасать Сеньора. Когда его в очередной раз выпустили из психушки, я говорю: Сеньор, пожалуйста, переезжайте к нам, вот комната, вас никто не тронет, сидите тут и делайте что хотите. Он прижился, у нас уютно. И вот после огромной ссоры, видит Бог, не я ее затеяла, он ушел, оставив записку: “Я больше у вас никогда не буду, это очень обидно, я так любил жить у вас”.

Но потом, много времени спустя, при содействии наших общих друзей, кто-то из нас кому-то позвонил. Это была ночь разговора с абсолютно чужим человеком. У него в это время был роман, личная жизнь, и вдруг он стал мне рассказывать о своих мужских переживаниях с той откровенностью, которая меня шокировала до слез. Он не имел права. У нас была другая игра.

Дорогой Шушенька, ты просил меня рассказать о моем разговоре с Сеньором. Вот как было дело. До твоего восьмого примерно класса у нас было довольно мирное, спокойное существование внутри семьи, очень близкие, любящие отношения. Может, я несколько обольщаюсь, но так, во всяком случае, мне казалось. И в школе все было хорошо, я ходила на родительские собрания, ничего плохого никогда не слышала, только одно хорошее. Примерно с восьмого класса у тебя начался не очень резкий, но заметный и постепенно усиливающийся сдвиг, изменение отношений и в школе, и в семье. В школе ты начал учиться хуже, постепенно дошло до десятого класса, где у тебя было девять двоек за четверть. В семье отношения очень изменились. Ты стал отдаляться, с нами мало разговаривал, приходил поздно. Я знала, что бывает переходный возраст, но практически никогда с этим не сталкивалась. В наших семьях этого не было, мой брат не дорос до этого возраста, а знакомые и близкие ничего такого не знали.