Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

Надо было все-таки сесть в эту гондолу и не пытаться вырваться из спектакля. Приехать в Венецию и искать в ней нетуристских радостей – это примерно то же самое, что, придя в театр, не заходить в зрительный зал, а лазить по подсобным помещениям. Я, конечно, буду настаивать, что мы не сели в гондолу по идеологическим соображениям, но, между нами говоря, не сели мы от бедности.

Примерно к середине дня эйфория кончилась. Надо было срочно поспать, хотя бы несколько минут. Мы вернулись на вокзал, купили подарок Тамаре – она из своей поездки привезла нам сувенир “золотая гондола”, от нас же ей достанется “тарелочка с ложечкой” (осталось 19 600). Взяли рюкзак из камеры хранения (осталось 19 150) и где-то около Fondamenta Santa Lucia потеряли всякую способность сопротивляться сну, бросили спальники прямо на булыжники, легли на них и провалились в сон. Мимо нас проплывали гондолы, лодки, катера, и какой- нибудь американский турист, возможно, говорил своей жене, указывая на нас:

– Смотри, Бетси, до чего забавны эти итальянцы. В городе полно гостиниц, пансионов и мотелей, а они предпочитают традиционную сиесту на булыжниках, как римские легионеры.

Когда мы проснулись, уже темнело. После сна тяжелая усталость сменилась легким отупением, какое бывает, когда от головной боли выпьешь несколько таблеток аспирина – боли не чувствуешь, но в голове туман. Мне срочно нужно было найти туалет, а, как нам сказал один гондольер, “ин Италия тоилетте но ворк”. Алла посетила туалет на вокзале, мне же она предлагала вести себя по-итальянски, то есть писать в канал. Я долго не мог на это решиться по двум причинам. Во-первых, вся Венеция, включая каналы, это произведение искусства, поэтому писать в канал – это все равно что подтираться страницей из “Божественной комедии”. Во-вторых, надо ухитриться это сделать, пока нет ни одной гондолы на воде и ни одного американского туриста на суше за спиной.

Гондолы, как назло, зачастили, причем в каждой из них кто-нибудь пел. Некоторые валяли дурака и нарочно орали фальшивыми голосами “Санта Лючию”, звучало как “Подмосковные вечера” в Сокольниках, а некоторые пели серьезно, под аккомпанемент аккордеона или гитары. Прямо скажу, в такой высокохудожественной обстановке я не пи́сал никогда. Набежавшая волна от промчавшейся моторки смыла это позорное пятно с замшелых камней древнего города.

Пора было искать дорогу обратно к вокзалу. Сначала мы шли наугад и оказались у конной статуи Бартоломео Коллеони скульптора Вероккио. Несчастный Коллеони завещал все свои деньги, сто тысяч дукатов, Венецианской республике, чтобы на главной площади Сан Марко ему воздвигли монумент. Когда в 1475 году он умер, решили, что на главной площади ему будет слишком жирно, и поставили монумент перед собором Иоанна и Павла, они же Джованни и Паоло (или даже John and Paul – начнем привыкать к языку будущей родины). Святой Марк все же незримо присутствует – рядом находится Scuola Grande di San Marco , которую построил не кто-нибудь, а Якопо Сансовино.

Мы шли мимо ярко освещенных ресторанчиков и кафе, где за столиками красивые, хорошо одетые люди разговаривали и тихо смеялись. Некоторые столики были освещены только свечами. Свечи мерцали, и казалось, что там происходит нечто тайное и запретное. Но ничего тайного там не происходило, просто ели лангустов, омаров и устриц, не говоря уже о пицце, спагетти и ригатони, запивая все это кьянти, фраскати и веллетри. Запретным это было только для нас.

Мы испытывали примерно то же чувство, какое испытал Владимир Печерин, один из первых российских политических эмигрантов, когда он в 1838 году бежал из Швейцарии, где его должны были арестовать за долги, и в конце концов, голодный и оборванный, добрался до французского города Нанси. Шел дождь. Он укрылся в подъезде губернаторского дома. Подъезжали кареты, из которых выходили “прелестные дамы, разряженные в пух”, и “элегантные мужчины в мундирах и черных фраках”. Что может быть ужаснее, думал он, чем шататься без цели по улицам, чувствовать голод и видеть перед собой зрелище довольства и роскоши.

В XX веке путь Печерина бюрократизировался, бегство с родины превратилось в заполнение бесчисленных анкет как до, так и после пересечения границы. Если бы слова “кватроченто”, “антаблемент”, “базилика” и “квадрифолий” не вызывали у нас священного трепета, то мы смирно сидели бы у себя на Вестричио Спуринна или валялись на пляже в Остии, как большинство rifugiati sovietici , и не испытывали бы ни усталости, ни голода, ни зависти.