Анна Михалевская - Хлеб Соломии

Я — хлеб. Я — жизнь. Меня взращивает земля — она хранит зёрна до срока, пока твёрдое зерно не становится ростком и не начинает свой путь к солнцу. А люди срезают мои стебли, толкут, снимая всю шелуху и пытаясь добраться до сердцевины. Они хотят есть, но питает людей не мука в сдобных калачах и пресных лепёшках, питает их земля и солнце, их священный союз, рождающий спелые колосья. Я — хлеб. Я — любовь.

Я очень стар, у меня много имён и лиц. Могу быть одним колосом, всем полем, я могу спрятаться в зерно и дотянуться до Бога. Кострубонько и Ярило, моё зерно — древний страдающий бог, брошенный в землю, погибший там и возродившийся густым колосом. Бог Спас и жертва ему — Спасова борода, «сриблом-златом обвита, красным шовком обшита», пучок моего несжатого жита, оставленного на поле. Это жито и есть сиротская доля — людская доля. Мои колосья — приют для птиц и полевого духа, превратившегося в козу. Последний сноп моих колосьев — именинник, дидух, дид — его приносят в хату, одевают как ляльку и ставят под образами, сберегая целый год, чтобы потом заменить на нового. У меня много имён и лиц. Я — хлеб. Я — жизнь. Я — любовь. И я — смерть ради жизни.

Сейчас я — соломенная лялька, дидух [24] Сноп жита, стоявший на Рождество в углу, символизирующий дух опекуна хозяйства и покровителя рода. . Вместо головы — колосья и сухоцвет, руки и туловище обмотаны пенькой, в юбку вплетена узором тонкая прочная соломинка. Это Соломиина работа, никто в семье лучше не украсит квитками хату, не вышьет подол-питочку, не соткёт палатары, не пошьёт рубаху. У Франи и Любы всё в руках спорится — и работают ладно, и живут дружно. Но у Соломии пивни на палатарах вот-вот закукарекают, квитки расцветут, у девчат же — нитка к нитке, а узор выходит простым. Молчат пивни, застыли квитки. Не те руки, не те глаза, не видят они красоту, что открылась Соломии, не могут её повторить.

Дидухов меняют каждый год, но я здесь задержался. Людям нынче не до обычаев и поверий, вот и живу под образами в красном углу хаты. Слушаю молитвы, обращённые не ко мне. Я ведь не бог, простая соломенная лялька. Чаще всего сюда прибегает десятилетняя Люба. «Боженька, поверни матусю! — говорит девочка, стоя на коленях. — И прости, що їла в пост ковбасу за грубкою. Я гадала, ти не бачиш!» [25] Боженька, верни мамочку!.. И прости, что ела в пост колбасу за печкой. Я думала, ты не видишь! (укр.) Дед Прокип с Докией совсем глухие стали, им не докричишься. Франя всё больше о хлопцах говорит. Любе даже посоветоваться не с кем, вот она и приходит сюда, к своему придуманному богу. «А ще, — вспоминает Люба, — у нашій Чорнушки скоро телята будуть, та… я читати навчилася!» [26] А ещё… у нашей Чернушки скоро телята будут, и… я читать научилась (укр.). Люба рассказывает всё, что приключилось с ней за день, всё, что сказала бы маме, будь Соломия рядом.

Франя молится сдержанно. Бога почти ни о чём не просит, больше надеясь на свою смекалку. Только одно она изменить не может и смиренно опускает голову прежде чем прошептать: «Господи, нехай мама повернеться до мого весілля…» [27] Господи, пусть мама вернётся до моей свадьбы (укр.). Франя собрана и серьёзна. Но стоит ей отойти от красного угла, как хата переворачивается вверх дном от её бурлящей натуры и зычного голоса. Весь день из открытой двери в сенях несётся Франин смех — никого без подковырки не отпустит.

Прокоп приходит редко, долго молчит. Говорит не с богом, с собой. «А що, якби…» [28] А что, если… (укр.) — всё чаще звучит в его мыслях. И он перебирает в голове события давних лет. Если бы Соломия осталась с Леонтием, если бы Леонтий выжил, если бы Герасим не пошёл работать к немцам с его, Прокопа, молчаливого согласия, если бы они не дали уйти Герасиму одному в лес, если бы он остановил Соломию той ночью, он ведь знал, что дочь идёт на колхозное поле, или, заслышав крики, отбил бы её у надзирателя… Слишком много «якби», он путается в них и уходит ни с чем. Почему старость не даёт покоя его голове? Он хотел бы всё забыть, сидеть на лавке и смотреть на своих девчат. Он путает имена и часто зовёт то одну, то другую Соломийкою.

Тяжелее всего с Докией. Она вроде бы приходит к образам, а на самом деле — ко мне. Читает краткие весточки от Соломии. Не плачет и не молит, но предлагает угоду. «Забери у мене, віддай їй» [29] Забери у меня, отдай ей (укр.). , — требует Докия и смотрит прямиком в моё соломенное лицо. И Волос, и Ярило, Кострубонько, Илья и Спас, полевые божества всех времён оживают в моих высохших от времени сплетённых рукой Соломии колосках. Боги любят угоды, особенно с людьми. Особенно с теми, кто в отчаянии. И сквозь моё непрочное соломенное нутро рвётся божье любопытство, чужие глаза, не мои нарисованные, рассматривают Докию, будто гадая о выкупе, что за неё можно взять? За окнами хаты жаркий полдень висит напряжённой тишиной — ни жужжания шмеля, ни шелеста листьев в кронах, ни шагов. Боги качают косматыми головами, цокают языками — прицениваются, думают. И наконец хлопают мосластыми руками по коленям! «Добре [30] Хорошо (укр.). , — говорят боги и сухостой с колосьями, что у меня вместо головы, едва заметно подрагивают, — вернём тебе доньку. Только кто-то потом проживёт за неё непрожитое! Сама выберешь кто!».