Рейчел Каск - Транзит

Я сказала, что давно не слышала, чтобы кто-нибудь использовал это слово, и он улыбнулся.

– Я никогда не верил в злого Бога, – сказал он.

Он научился не раздражать отца, угождать ему и получать его одобрение. Расчетливость отца в каком-то смысле обучила детей этому же искусству, хотя он никогда не доверял сыну свой красивый набор инструментов: его он завещал мужу дочери, неприятному персонажу, который развелся с ней через год после его смерти, так что инструменты навсегда покинули семью. Отец был человеком, который всегда поступал по правилам, даже когда это было во вред: будь он еще жив, эта ирония судьбы наверняка бы тоже ускользнула от него. Спустя несколько лет после смерти отца, во время скучного отпуска, который мой собеседник проводил со своей тогдашней женой и ее двумя детьми на ферме во французской провинции, он согласился кое в чем помочь старой домовладелице, и она вернулась на следующий день с металлическим ящиком на заднем сиденье машины. В ящике был красивейший набор старых инструментов, который она собиралась ему подарить. Они принадлежали моему мужу, сказала она ему: он давно умер, а я хранила его инструменты, ожидая встретить того, кому смогу их передать.

Когда ему было лет пять или шесть, родители объявили им с сестрой, что они приемные. Он был примерным сыном и учеником, а в возрасте семнадцати-восемнадцати лет вдруг перестал вести себя хорошо. Он стал ходить на вечеринки, курить и пить, провалил экзамены и упустил шанс поступить в университет. Отец немедленно выгнал его из дома и больше уже не принял обратно. Но понятие справедливости, которое сформировалось у него в результате этого опыта, отнюдь не было связано с наказанием. Наоборот, чтобы стать свободным, он попытался развить в себе способность прощать.

Мне кажется, сказала я, что способность прощать делает человека более уязвимым по отношению к тому, чего он простить не может. Отец Франциска Ассизского, добавила я, отказался от него и привлек его к суду, чтобы вернуть расходы, связанные с родительством, которые на тот момент составляли чуть больше, чем стоила имеющаяся у сына одежда. В суде святой Франциск снял полученную от отца одежду, вернул ее и с того времени жил в состоянии, которое другие люди называют безгрешностью, но, на мой взгляд, это совершенный нигилизм.

Он снова улыбнулся, и я заметила его кривые зубы, которые, казалось, имели какое-то отношение к тому, о чем он рассказал, к эпизодам бунта и отверженности в его жизни. Он сказал, что у него всё еще хранится много папиной одежды и он часто ее носит. Его отец был намного крупнее и выше, и, надевая его одежду, он будто заворачивается в то хорошее, что было в отце: в его физическую и нравственную силу.

Я спросила, пытался ли он найти своих биологических родителей, и он ответил, что после того, как умер его приемный отец, он занимался этим вплоть до сорока с небольшим лет, но к тому времени его биологический отец был уже тоже мертв. О матери ему так и не удалось найти никакой информации. Брат-близнец его настоящего отца всё еще жив: он ездил к нему в центральную часть Англии, в дом, где в душной гостиной с плюшевым ковром и постоянно включенным телевизором впервые встретил своих кровных родственников. Он также разыскал агентство по усыновлению и вышел на женщину, которая работала в нем примерно в то время, когда он родился. Она описала ему комнату – комнату на самом верхнем этаже здания в Найтсбридже, – где произошла сделка. В это помещение можно было попасть, поднявшись по нескольким пролетам лестницы, по которым мать шла с ребенком на руках. Добравшись до верхнего этажа, она должна была зайти в комнату, в которой не было ничего, за исключением деревянной скамьи, и положить ребенка на эту скамью. Только когда она была уже внизу, приемные родители могли войти из другой двери, за которой всё это время ждали, и забрать ребенка.

Ему было шесть недель, когда родители усыновили его и дали ему имя, отличное от того, что выбрала для него биологическая мать. Они рассказывали, что, как только они принесли его домой, он начал плакать без остановки. Он плакал день и ночь, так что родители начали уже думать, не совершили ли они ошибку, усыновив ребенка. Он предполагает – если, конечно, приписать волю к жизни двухмесячному ребенку не совсем фантастично, – что именно тогда и перестал плакать. Спустя год они удочерили девочку – она не была его кровной сестрой, – и теперь семья стала полной. Я спросила, какое имя ему дали при рождении. Какое-то время он смотрел на меня широко открытыми беззащитными глазами. Джон, сказал он.