Леонид Чигрин - Таежный робинзон

Ахмад стал взбираться по откосу. Сухая земля осыпалась под ногами, и дважды он скатывался вниз, обдирая ладони о камни. Падал и упрямо продолжал карабкаться вверх, хватаясь за выступающие корни.

Наконец, подъем был преодолен. Ахмад упал грудью на верхушку косогора и долго лежал, собираясь с силами. Он тяжело и шумно дышал, сердце так колотилось в груди, что сотрясалось все тело. Потом поднялся на дрожащие ноги и побрел вглубь тайги.

Ни в чем не угадывалось тут присутствие человека. Первозданная природа без следов вырубки. Нигде не виднелись черные проплешины от костров. Прямые стволы лиственниц и кедров казались отлитыми из меди, ели держались кучно, их кроны сливались в темно-зеленую стену.

Прежде всего, нужно было позаботиться о пище. Ахмад побрел к елям, они растут на сырой почве, и там, вероятнее всего, можно найти грибы. И верно, он наткнулся на их россыпь. Это были белые грибы, крепкие, без единой червоточины. Ахмад осмотрел спички, некоторые коробки подмокли, но были и сухие. Развел костер, нанизал грибы на прутик и стал поджаривать. Есть хотелось до спазм в желудке, но он съел лишь малость. В его положении излишек пищи мог обернуться большими неприятностями. Долго лежал у костра, наслаждаясь теплом. Тайга приняла его, и он верил — сохранит ему жизнь и дальше.

День угасал, следовало позаботиться о ночлеге. Набрал сухих дров, сложил их в кучу, прикинул: до утра должно хватить. Темнело быстро, стволы деревьев и кустарники сливались в сплошную черноту. Послышался глухой рев, Ахмад вздрогнул. Так мог реветь дикий северный олень, а мог и медведь, встреча с которым была бы нежелательной. Он спал чутко, время от времени пробуждаясь и бросая ветки в костер. В кустах поодаль кто-то шумел, словно продирался сквозь заросли, красными огоньками светились чьи-то глаза. Ночная тайга была полна жизни, но никто не пытался напасть на него, и Ахмад благополучно дотянул до рассвета.

Утром он снова поел жареных грибов, особой сытости не чувствовал, но голод не так томил, а главное — появилась уверенность, что он спасся от гибели.

Он шел на восток, в сторону восхода солнца. Он упрямо стремился именно туда, где зарождался день. Какой-то инстинкт побуждал его двигаться именно в ту сторону.

Ахмад забрел в самую глушь тайги. Лиственницы и кедры стояли вплотную, косматые пихты преграждали путь, опять появились завалы, преодолевать которые было подлинным мучением. Наверное, не следовало удаляться от реки, разум подсказывал ему это, а интуиция гнала вперед. Один раз он наткнулся на родник, напился вволю, отдохнул и пошел дальше. Пошел, наверное, не точно сказано; он брел, путаясь ногами в траве и мшистой поросли, и озирался по сторонам, отыскивая, что бы можно съесть. Встречались кусты малины, смородины, невысокие деревца боярышника. Их ягоды еще не вызрели, но годились в пищу. Он набивал ими живот до икоты и все-таки мучительно хотел есть. Это была несытная пища, дававшая лишь видимость еды. Кедровые орешки были питательнее, но они росли высоко и добраться до них было сложно. По прямому гладкому стволу не залезешь, а палкой удавалось сбить лишь несколько шишек, не больше.

Ахмад брел по тайге, потеряв ощущение времени. Если бы его спросили — сколько дней прошло с той поры, когда он выбрался на берег, он бы затруднился ответить. Вечерело, он устраивался на ночлег, рассветало, снова отправлялся в путь. Он был занят только поисками пищи. Живности было полно: по стволам сновали белки, проскакивали зайцы, видел соболей, но у него не было ружья, а голыми руками зайца не поймаешь. Много было птиц, несколько раз в кустах отыскивал гнезда, в них лежали три-пять яиц. Пил их сырыми или запекал в костре, все-таки хоть какое-то разнообразие. От грибов и ягод его уже мутило.

Часто шли дожди. Укрывался от них под густыми елями, пережидал. В углублениях скапливалась темная вода, пил ее; все чаще останавливался на отдых. Подолгу сидел на стволах поваленных деревьев или на обломках камней, покрытых лишайником. В голове вяло струились обрывки мыслей: долго ли еще бороться за жизнь и найдется ли какой-нибудь спасительный выход? Теперь даже лагерное бытие не казалось ему столь тягостным. Все-таки там был среди людей, можно было с кем-то перекинуться словом. Были, если не друзья, то, по крайней мере, товарищи, искренне расположенные к нему. Теперь же одиночество томило его не меньше голода.

Он вспомнил слова одного политического заключенного: «Человек — существо общественное» и согласился с ним. Именно общества, пусть даже уголовников, не хватало ему.