Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Сказал ей, что все еще не могу вернуться. Она молчала. Я добавил, что у меня кое-что стряслось, попал не в то место, связался не с теми людьми и теперь мне просто необходимо задержаться, чтобы распутать хаос. «Сам виноват», – пояснил я ей. Она ответила: «Не спеши». Я сказал, что это ненадолго, вопрос нескольких дней. Она ответила, что если дело важное, она как-нибудь справится одна. Я подумал: «Сколько же в ней великодушия, и как бы я на ее месте испугался, начал бы препираться».

Затем я набрал твой номер и бросил трубку прежде, чем ты ответила. Но даже одного гудка оказалось достаточно, чтобы мне стало лучше. Я еще в состоянии произвести звук, который раздастся у тебя в доме.

Собираюсь читать твое письмо.

Вот-вот.

Привет, Мириам…

Трудноперевариваемая, слишком тесная, слишком плотная – и при всем этом, гляди, сколько пространства ты выделила мне внутри себя. С моими-то выпирающими локтями.

Мне захотелось сейчас же, немедленно, в десять вечера, вызвать такси, примчаться к тебе, обнять изо всех сил, погладить, пожалеть, лечь подле тебя – лишь бы приблизиться, на сколько можно, к этой истории. К месту, где она случилась – с тобой, с Амосом и Анной. И с Йохаем.

Можешь догадаться, как мне сейчас тошно от некоторых из тех слов, что я написал тебе за эти месяцы – без умысла, наивно, грубо, глупо, рассеянно, с жестокостью ребенка, наступающего на птенца. Моя капризная чушь о свинке – «как бы ты поступила, подхвати ты болезнь с такими осложнениями». Как ты меня терпишь?

Вот бы сейчас ты почувствовала, что я с тобой всей душой и телом, сильнее, чем когда-либо, – будто заново завожу в себе гигантский мотор. Мириам, я возвращаюсь – не хочу вспоминать, где я был все эти дни, в какие темные пучины погружался. Хочу проснуться и ожить, при помощи слов передать тебе весь свой генетический материал, все хорошее и плохое, что только есть во мне, всего себя. Микроскопическая спираль моей ДНК стремится к тебе через каждое мое предложение. Я понимаю, что пишу полную чушь, но сейчас хочу подарить тебе свою глупость и восторженность, и трусость, и вероломство, и сердечную скупость. А вкупе со всем этим – пару-тройку хороших качеств, которые сольются с твоими. Пусть сольются воедино страхи и поражения, до которых мы сами себя довели. Только накануне я писал тебе, как обидно, что ребенок появляется на свет от не-судьбоносной связи мужчины и женщины, а ты никогда, ни разу не написала мне, сколько раз схожие словосочетания приходили тебе на ум, когда твой ребенок не рождался. Почему ты не рассказала, почему целых шесть месяцев утаивала от меня такое? Чего ты опасалась?

Или же ты мне не доверяла? Не чувствовала, что я могу стать громоотводом для твоей беды, для твоей боли? Может, считала, что я недостоин? Недостоин чего? Услышать эту твою историю? Причина в этом, я угадал? Читая твое письмо между строк, я понимаю, что в этом-то все и дело, и мне до боли обидно, что вплоть до настоящего момента ты не решалась мне рассказать. Может, ты боялась, что если поведаешь мне эту чудесную историю, сияющую безупречной чистотой, я могу осквернить ее какими-нибудь неуместными словами. Вот до какой степени ты сомневалась, можно ли мне доверять.

Мириам, если в тебе отыщется для меня хоть толика добросердечия – то помоги, не уступай мне. Сейчас – сейчас! – будь мне ножом, спроси, как могло случиться, что до сих пор, всякий раз, когда ты обнажаешь передо мной какую-то свою рану, мне приходится подавлять мелочное желание тут же дать деру из зоны бедствия? А я, конечно, буду отрицать, скажу, что все наоборот и что в моих глазах ты теперь еще более чудесная мать для Йохая. И вообще, после твоего рассказа я вдруг ощутил в тебе новую, могучую силу. Она пульсирует в трех разных точках моего тела: в левом полушарии мозга, в солнечном сплетении и в основании члена. Проведи между ними прямые линии и получишь мой точный портрет в этот самый миг —

Так я буду говорить, а ты вскрикнешь: «Довольно, довольно». Ведь тебе уже хорошо известно, что, когда я пишу тебе с таким энтузиазмом, значит, я лгу. Я вновь допускаю близость с тобой лишь на расстоянии крика. Прошу, спаси меня от самого себя. Взгляни мне прямо в глаза и заново задай тот вопрос из твоего письма: не затекли ли спинные мышцы моей души, не стала ли ты вдруг нестерпимо тяжела для моих аморфных иллюзий. Спроси еще что-нибудь. Спроси, понимаю ли я, что испытываю, когда ты на моих глазах распускаешь нити материи, из которой соткана. Не сдавайся, помоги мне побороть «черного близнеца», одному мне с ним справиться не под силу. Потребуй, потребуй без жалости, чтобы я осознал, какие чувства испытываю, когда твоя рана разверзается на моих глазах, затягивая меня внутрь и смыкаясь надо мной. Способен ли я вообще почувствовать боль чужого человека, и знаю ли, где при этом должно болеть, в какой точке тела? Верю ли я в глубине души, что возможно ощутить боль другого человека, или же это, на мой взгляд, – принятая в обществе ложь, пустое клише? Я повторяю слово «боль», как Йохай повторяет слова, смысла которых не понимает. Ты сказала, что, наступая в лужи, он пытается воспроизвести в реальном мире явления, в существовании которых сомневается. Боль, боль, боль.