Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Видишь, я тренируюсь.

К примеру, я обнаружил, что в этот час одновременно слышатся все запахи проходящего дня. Будто в остальные часы им приходится скрываться, идти на компромисс, уступать друг другу. Или же всегда побеждает какой-то определенный запах. А сейчас – и трава, и земля, и асфальт, и запах постиранного белья. Я уже различаю запахи жасмина и соток медовых – вместе и по отдельности. Только в этот час.

И у каждого листочка – по крайней мере две тени.

И я начинаю писать, как ты…

Ты сказала, что в каждом месте, где я «решаю» или «знаю», моими устами говорит чужое, твердое знание – и ты чувствуешь, что оно выжжено во мне насильственно, как клеймо. И что я умен, но, главным образом, в том, чего не знаю.

Ну вот, я совершенно не знаю, как ласковы сумерки, когда мы вместе кутаемся в их шелк.

Привет, Мириам,

это я.

2.10

И к последним известиям —

Я ушел из дома.

Не переживай – это всего на неделю и вышло очень неожиданно. Лишь хотел сообщить о временной смене адреса и возможных осложнениях с нашей перепиской, связанных с этим. Дельце давно запутанное. Если бы не было так смешно, то было бы очень грустно (и наоборот). В двух словах, речь идет о спасении жизни. А в трех: о будничном спасении жизни. Найдется свободная минутка?

Если честно, это меня немного напрягает. «Это» началось сегодня утром, часов в десять: я, как обычно, горю на работе, полно народу, телефоны разрываются, кто-нибудь то и дело подходит что-нибудь узнать, посоветоваться, отчитаться или рассказать сдавленным голосом какую-нибудь самую сокровенную свою историю, иногда захлебываясь при этом слезами, – и среди всего этого переполоха вдруг раздается звонок, и воспитательница из детского сада просит, чтобы я немедленно явился за Идо: у него высокая температура и воспаление за ухом. Дикая карусель вокруг меня постепенно замедляет ход, и я обмякаю в кресле, обхватив руками голову, потому что произошло то, чего я больше всего на свете опасался. Не знаю, что делать, и Майя уехала в Цфат, потому что сегодня ее дежурство в лаборатории. И тут же у меня в голове созревает решение: я сбегу, не пойду его забирать, пускай остается в саду, пока не вырастет или пока не приедет Майя. Она уже болела, и потом – женщинам это не так опасно. Я в панике вспомнил о пузырьке вакцины, который купил во время одной из последних эпидемий пару лет назад. Тогда я пообещал Майе пойти с ним к медсестре, чтобы она вколола мне его содержимое, но пузырек так и остался стоять в холодильнике и постепенно ушел на его задний план, в пресловутый горчичный регион…

О'кей, я оставляю последние распоряжения своим сотрудникам, в панике изливая им свою последнюю волю. Мне надо срочно бежать, – мой малыш горит, кишит микробами, может, и меня уже заразил. Мне вдруг кажется, что накануне он нарочно не отходил от меня – поцеловал утром перед садиком, обнял, когда вечером я укладывал его спать. Как знать, не движет ли им хитроумный инстинкт, пытаясь убрать с дороги других потенциальных наследников. Слава богу, один ребенок у нас уже есть, а значит, я вернул генетический долг измученному человечеству. Но как быть с остальными моими скромными радостями?

Так начался день, и кто знает, что он мне уготовил (но он-то хотя бы точно что-то уготовил!). Майя в молчании выслушала мои крики через телефонную трубку и тут же привела меня в чувство: приказала отвести его к врачу. Сказала, что отменит все дела, которые запланировала на сегодня, и вернется первым же автобусом. А до тех пор я буду должен добрых три часа провести один на один с этим маленьким отравителем колодцев. Понимаешь, насколько серьезно мое положение?

Я падаю на стул и весь сжимаюсь вокруг предполагаемой зоны катастрофы. Ами Ш., мой работник, желая меня поддержать, говорит, что, если я заразился, это будет самым верным средством контрацепции. Чтоб он задохнулся, этот Ами Ш., чтоб лишился своих яиц! У него-то самого четверо детей, сыновья и дочки, и свинкой он переболел в трехлетнем возрасте, как все нормальные дети за исключением меня. И ведь я всю жизнь провожу в ожидании этого страшного известия, и горькая правда (хоть ты и настаиваешь, что правда не всегда горькая) заключается в том, что эту болезнь я очень обстоятельно выбрал еще в нежном возрасте трех лет, когда я – единственный из всех воспитанников детского сада – убедил микробы попрать заветы своих отцов, вызвав в моем теле всего лишь скарлатину. С тех пор я живу в беспрерывном ожидании того момента, когда лезвие ножа вонзится в источник моего счастья: я не пропустил ни одной медицинской статьи на эту тему, и не найдется ни одного детского врача, которого бы я не достал расспросами об опасностях, подстерегающих того, кто вовремя, в детстве, не переболел этой болезнью; ни одного детского врача, которого не вынудил признать, что все его коллеги подло лгали мне и что доля взрослых, заразившихся и утративших не только репродуктивную функцию, но и способность к ССА (стандартной сексуальной активности), на самом деле гораздо выше, чем пишут шарлатаны из New England Journal of Medicine .