Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Быть может, ты, как обычно, чересчур строга к себе (ну во что могла вылиться эта связь между тобой и Александром). Но, прочитав об омерзении, захлестнувшем тебя, когда ты позволила себе осознать, по какой цене продала свою страсть, и как страстно ты желала, чтобы эта сделка состоялась, – я решил, что теперь-то можно всерьез подумать о «дружбе» между той девочкой, которой ты была, и тем мальчиком, которым был я.

Если бы от меня потребовалось выбрать одно из всех твоих писем, я бы выбрал то, что ты приписала там, внизу, ту маленькую зарисовку из слов о том, как мы прошли один мимо другой по улице, словно брат и сестра, шагая в двух колоннах военнопленных, и как ты издалека набиралась от меня этой силой, силой вожделения, будто запасаясь провизией на дорогу, на всю оставшуюся жизнь. И именно благодаря этой силе я показался тебе «красивым мальчиком».

Яир

Не пугайся этого пятнышка (не слишком аппетитно, но иногда счастье брызжет кровью из носа).

25.9

Мириам, мне приснился сон…

Честное слово, не просто какой-нибудь обломок или мираж, а настоящее, полноценное, подробное сновидение! А я ведь уже столько лет не запоминаю свои сны!

Хочешь послушать? У тебя нет выбора: ты-то рассказала мне по меньшей мере четыре сна во всех деталях. Сказала, что самый лучший подарок, который ты можешь подарить самой себе, – это интересный сон. И еще, что с тех пор, как появился Йохай, ты больше не видишь снов (но со мной они вернулись).

Вот как это было: я стою посреди чистого поля. Со мной еще трое – женщина и мужчина, сильно в возрасте, и еще одна женщина помоложе. Возможно, это мои родители и сестра, но лица у них размытые.

Вокруг нас еще несколько незнакомых людей. На них плотная, крестьянская одежда. Они ведут нас четверых не то к бане, не то к большому душу (сейчас, написав это, я сообразил, что нужно было тебя предупредить: не бойся, – это не сон о Холокосте. Я знаю, что это чувствительная для тебя тема).

«Душ» находится почему-то в открытом поле, на своего рода маленьком зеленом пастбище. Незнакомцы пускают сильную струю воды. Вода поступает из четырех кранов, расположенных высоко над нашими головами. Она очень горячая, все поле наполняется паром. Люди отвешивают нам какой-то странный поклон и исчезают, оставляя нас одних.

И тогда мы раздеваемся, каждый в своем конце поля. Наши движения неспешны и спокойны. Без стеснения (и без желания подглядывать). Одежду мы складываем на маленькие, как для первоклассников, деревянные стульчики, а потом вместе шагаем к душу и встаем под краны.

Читая о том, как нацисты раздевали целые семьи, я думаю не о страшной смерти, которая последует через несколько мгновений после этого, а о стыде и смущении людей, которых вынуждали раздеваться друг при друге: незнакомых мужчин и женщин, родителей на глазах у своих детей, взрослых людей на глазах у их родителей. (Или то, что ты писала о Кафке и Холокосте. Действительно, какая удача. Только представь себе – такой человек там. Сама мысль об этом невыносима.)

Только расскажу тебе, чем все это закончилось: мы моемся спокойно, долго, с наслаждением, на полном серьезе, не спеша намыливаясь, с каким-то почтением к этому ритуалу.

Вот и весь сон.

Сейчас, записав его, я немного разочарован. По всей видимости, большую его часть я позабыл. Куда ему до твоих снов – неистовых, красочных и замысловатых? Понимаешь, у меня было чувство, что я мылся там целую ночь, а теперь думаю – сколько времени вообще может длиться такой сон?

И все-таки я скучаю по этому сну, мыслями стремлюсь в него вернуться. Как будто во сне мы не были людьми – «людьми» в общепринятом смысле слова. Было в нас какое-то благородство, словно у четырех красивых лошадей, купающихся в реке. Каждый занимался исключительно своей личной чистотой.

Отправить? Не отправлять?

Я.

Хорошо, что я подождал. Кажется, теперь урожай этой ночи куда щедрее:

Мы с отцом идем по району Мамилла в Иерусалиме, к бетонной стене, которая стояла там до 1967 года. Во сне она все еще стоит, но, видимо, сквозь нее уже можно пройти в Старый город. Ладно, не в этом суть. Мы поднимаемся каким-то извилистым, очень запутанным путем к итальянской больнице, и там мой отец говорит, что нам пора прощаться. На первый взгляд в этом расставании нет ничего особенного. Он не то болен и собирается зайти в больницу, не то просто собирается продолжить свой путь, но нас обоих немедленно обволакивает гнетущее ощущение. Отец уходит и вдруг, словно вспомнив о чем-то важном, возвращается и протягивает мне руку. Он по-настоящему подает мне руку – жестом, полным любви и нежности.