Георгий Демидов - Любовь за колючей проволокой

— Ты, бульба, — подшучивал над трусоватым деревенским Прошин, — таким тяжелым взглядом на «него» не гляди… А то еще сорвется да треснет тебя по кумполу… Это, брат, похуже, чем по брюху тряпкой…

Жартовский рассмеялся.

— А ты здорово-то не горячись! — с комической серьезностью предупредил его бывший солдат из неунывающей породы Теркиных, — думаешь, твой кумпол крепче?

— Молодец бригадир! — сказал Коврин, закуривший здоровенную «козью ножку». Скручивать их и курить капитан научился уже в заключении, эти цигарки напоминали ему его трубку. — Умеет ко времени все сделать.

— Не бригадир у нас, а золото! — Пожалуй, более восторженно и громче, чем следовало бы, заявил Зеленка.

Как и многие крестьяне из панской Польши, он не был чужд грубоватой лести перед начальствующим, хотя никакой практической пользы из этого извлечь для себя по своему простодушию не умел.

Арутюнов стоял чуть в стороне, пристально разглядывая поднятый с пола камень. Он делал вид, что изучает на нем примазку. На самом же деле бригадир размышлял над вопросом, сколько еще времени ему следует пробыть здесь, чтобы не показаться трусом, смывшимся из опасного забоя сразу же после вручения своим работягам жалкого приза за необходимость тут оставаться. Конечно, находись он в положении этих работяг, у которых просто нет выбора, и он вероятно, дымил бы сейчас махоркой и балагурил, а не боролся бы с почти физическими проявлениями собственной трусости — таким, как желание держаться поближе к выходу, втягивать голову в плечи и по-дурацки посматривать на темный потолок. Но главный запас трусости заложен у человека, наверно, в ногах. Дай им сейчас волю, и они сами опрометью вынесут своего обладателя в штрек под гогот какого-нибудь Прошина. Кажется, впрочем, визит в звено Ткаченко уже достаточно длителен:

— Мне нужно в главную штольню, ребята, там отгрузочный бункер забурился…

— Бункера, они такие… — ухмыльнулся Прошин.

Бригадир пропустил это замечание мимо ушей.

— А я у начальника стахановский паек для вашего звена вне очереди выпросил… Он согласился с условием, что вы к обеду все отбитую породу отсюда выбросите…

Начальник участка такого условия не ставил, но «хитрый Амбарцум» считал, что так будет вернее. Он достаточно хорошо знал человеческую натуру вообще, а психологию подневольных работяг в особенности. Дополнение в виде пряника желательно даже к такому кнуту, как этот корж над их головами, который вызовет в конце концов либо отчаяние, либо апатию, чего лагерные «начальнички» никак не могут понять. А может быть, и не хотят.

— Ясно, товарищ командующий! — Ткаченко шутливо взял под козырек, неожиданное подношение повысило настроение даже вечно хмурого звеньевого. Теперь нависшая над его звеном опасность даже несколько будоражила, как бывало перед боем. Положение, в сущности, было вовсе не безнадежным. Такие вот коржи, случалось, висят в забоях по нескольку дней, ока их не стряхнуть специальным взрывом, тут же дело шло о нескольких часах. А чтобы ребята нажали как следует и до минимума сократили часы пребывания в опасной зоне, им надо дать докурить свои цигарки безо всякой торопливости, хотя и ясно, что не то что минута — секунда может решить их судьбу.

— Все будет в порядке, Амбарцум Суренович! — заверил бригадира и Коврин.

— Если, конечно, никакого беспорядка не произойдет… — не удержался от замечания верный себе Прошин.

— Так завтра стахановский, ребята! — крикнул уже издали Арутюнов.

— От бригадир у нас… — снова завел свое славословие совсем повеселевший и, кажется, забывший о корже Зеленка.

— С нашим атаманом не приходится тужить… — затянул деревянным басом Прошин, но поперхнулся дымом и закашлялся.

— Прямо «моритури тэ салютант» [2] Моритури тэ салютант (лат.) — идущие на смерть приветствуют тебя. Приветствие римских гладиаторов. , — усмехнулся Михеев. Он был единственным, кто не знал опьяняющего действия табачного зелья после долгой никотинной голодухи. В отличие от алкоголя табак поднимает настроение, не туманит мозги, а проясняет их. Так, по крайней мере, утверждают сами курильщики.

— Ну уж и «моритури»! Все живущее, как известно, до конца своей жизни «моритури»…

— Конечно! — сказал Михеев, — «от страха смерти может избавить только сама смерть»… Это из Шекспира.

— А не лучше ли тогда, если так уж необходимо размышлять о смерти, думать о том, что умерший сегодня избавлен от смерти завтра! Это, кажется, тоже из Шекспира…